Русская литература Урала. Проблемы геопоэтики - Владимир Абашев

5

«Нелегко найти в этом мире музыку, более земную, чем гуцульская. По уровню биологического напряжения, телесности, секса и смерти может ей приравняться разве что румынская музыка. Или цыганская. Или музыка гуралов. Или мадьяр. Или словаков. Или лемков. <…> Музыка – едва ли не единственная реальность в призрачной структуре Центральной Европы. Музыка дарует смысл разговорам о ее единстве и уникальности. Она пребывает над всеми хроническими конфликтами и стереотипами. Ее сюжеты странствующие, а персонажи универсальные. Безусловно, этой музыки никогда не было бы на свете, если бы не Карпаты. Возможна и обратная зависимость: не было бы Карпат, если бы не эта музыка» [Андрухович 1997].

6

Со времен Чаадаева и по сей день «факт географический» остается для России фундаментальным тезисом исторического, политического и национального самоутверждения. Более того, внимание к проблемам пространственного развития в его экономических, политических, исторических и идеологических аспектах все более обостряется в дискуссиях о настоящем и будущем страны. В поисках собственного места в мире Россия по-прежнему апеллирует к своему пространству, главному источнику как наших надежд, так и страхов. Неслучайно вопрос о судьбе двух островов приобрел для россиян почти гамлетовский характер. Небесполезен для анализа ситуации недоброжелательный, но все же в некоторых моментах не лишенный оснований взгляд современного французского историка: «Русские так и не сумели ни полностью заселить эти пустынные пространства, ни научиться использовать их с выгодой для себя; роль огромной территории России сводится исключительно к тому, чтобы питать гордыню ее жителей. Просторы эти существенно повышают их самоуважение. «Мы» занимаем шестую часть суши. Возникает впечатление, что это географическое превосходство оказывает влияние на историю русских, придает ей большее величие и большую героичность. Так возникает питательная среда для фантазмов евразийства. По сей день люди, живущие в России, очень тяжело переживают «утрату» нескольких миллионов квадратных километров. Они наотрез отказываются расстаться с двумя японскими островками, которые Сталин в 1945 году объявил частью России. Для многих русских потеря территории равнозначна потере лица» [Безансон 2004].

7

Проблема границ региональной общности писателей требует, конечно, специального обсуждения. Но очевидно, что изучение региональной литературной истории с точки зрения формирования геопоэтики региона потребует пересмотра состава региональной литературы. Границы этой общности оказываются тогда не исключительно географическими. В указанном смысле «быть уральским писателем» означает не только родиться, жить и творить на Урале, но главным образом участвовать в создании геопоэтики Урала.

8

Мамин-Сибиряк Д. Н. Полн. собр. соч.: В 20 т. / Под общей ред. Г. К. Щенникова. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2002. К настоящему времени вышло, впрочем, всего три тома издания (т. 3 – 2007).

9

Внимание к изучению образов географического пространства в культуре неуклонно нарастает начиная с 1990-х годов. В этом проблемном поле сегодня встречаются и взаимодействуют разные дисциплины и соответствующие им дискурсы: филология, культурология, география, социология, политология. Потому в исследованиях этого рода нет пока внятно отрефлектированной единой понятийной и терминологической системы. Даже на уровне таксономии встречается множественность самоопределений: «гуманитарная география», «метафизическое краеведение», «мифогеография, «сакральная география», «геокультурология», «геолитературоведение». Для изучения образов географического пространства в литературе многообещающим нам представляется понятие геопоэтики. В сравнении с другими его отличает прозрачность формулируемого смысла. Понятие фиксирует сам момент взаимодействия и единства земного пространства (гео) и организующей его культурной формы (поэтика). Под геопоэтикой мы понимаем исторически складывающуюся систему образно-символических констант репрезентации географической территории как единого целого. Геопоэтический образ начинает формироваться, когда территория, ландшафт в своем собственном бытии осознаются как значимая инстанция в иерархии уровней бытия и становятся особенными предметами эстетической и философской рефлексии. Возникновение геопоэтики какой-либо территории предполагает именно высокую степень рефлексии, когда ландшафт концептуализируется (в историческом, геополитическом, антропологическом и философско-эстетическом отношении), (или отношениях?), и его доминирующие черты получают символическое осмысление. Этим геопоэтический образ отличается от обычной картины природы, литературного пейзажа.

10

Ср.: «Чародейкою Зимою / Околдован, лес стоит – / И под снежной бахромою, / Неподвижною, немою, / Чудной жизнью он блестит. / И стоит он, околдован, – / Не мертвец и не живой – / Сном волшебным очарован, / Весь опутан, весь окован / Легкой цепью пуховой… / Солнце зимнее ли мещет / На него свой луч косой – / В нем ничто не затрепещет, / Он весь вспыхнет и заблещет / Ослепительной красой» [Тютчев 1965: 1, 153].

11

Представляется, что пейзаж и ландшафт – это существенно разные типы литературных описаний природы. Тут мы разделяем подход В. Л. Каганского [Каганский 1997: 137]. Это различение можно было бы дополнить различением ландшафтного, то есть геопоэтического и пейзажного чувства или видения природы.

12

См. далее: «Л. Толстому, как и И. Тургеневу, не надо было рисовать локальный пейзаж, говорить о его определенной географической мете: личные эмоциональные состояния или философское самоосмысление личности в процессе созерцания природы не могут быть «местными». Реализм же Мамина-Сибиряка, социологический по всем принципам, тяготеет к реально обозначенным географическим определениям пейзажа. Жизненная конкретность, которая, разумеется, есть у Толстого, Тургенева, и та же конкретность у Мамина-Сибиряка имеют разные параметры. В рассказах уральского писателя это проявляется в настойчивом обозначении географического места, к которому прикреплен пейзаж» [Дергачев 1989: 52].

13

Термин «код» мы употребляем здесь в бартовском смысле. Коды у Барта – это следы, обнаруживающие в тексте скрытое присутствие и работу «символических» или «ассоциативных» полей культуры. Код выводит читателя на уровень «сверхтекстовой организации значений, которая навязывает <читателю> представление об определенной структуре», подспудно объединяющей внешне разрозненные поверхностные элементы текста и позволяющей фокусировать их смысл. Будучи опознанными, сигналы кода «перемещают», как выразился Барт, «тело» читателя с поверхности высказывания в его смысловую перспективу и «позволяют увидеть, угадать некую иную площадку действия, нежели та… с которой прямо говорит высказывание» [Барт 1989: 455, 457].

14

Этот раздел написан в соавторстве с М.П. Абашевой

15

Приведем для наглядности ряд подобных описаний из романа: «Гора впереди, словно в пляске, мотала каменным сарафаном, колыхала складками» [Иванов 2006: 142]; «бабьей занавеской проколыхались складки Могильного камня» [Там же: 515]; «низкие мутные тучи медленно скручивались узлами, из которых начинал капать дождь, или расплетались пряжей» [Там же: 180]; «все вокруг будто мнется, еловые лапы передвигаются, искажаются, как нарисованные на холстине» [Там же: 379]; «малые дорожки сокращали путь вдвое-втрое. Они шли напрямик, срезая повороты, как иголка протыкает сразу несколько складок полотна» [Там же: 288]; «все кипящее полотно перебора спутанной белой пряжей раскатилось вниз из-под скалы» [Там же: 548]; «цепочка кибиток то сокращалась, то подрастала, но караван горной стражи по-прежнему упрямо и неспешно катился вниз по Чусовой, вниз по извилистым складкам пространства» [Там же: 355]; «стрежень заваливался направо и бил темечком прямо в боец Шайтан. Сила течения словно сгрудила скалу в складки, как голенище сапога» [Там же: 500]; «воздух мотался <…> как белье на ветру» [Там же: 400]; «косынка пены и брызг полоскалась сзади по ветру, словно подвязанная под каменной челюстью скалы» [Там же: 501].

16

Кратофания – явление сверхъестественной силы в виде выдающегося природного феномена. Это понятие в описании религиозного опыта использует М. Элиаде. Ср.: «Любая кратофания или иерофания преображает место, где происходит, и оно, до того простое, пустое, ничего не значившее – профанное, становится священным» [Элиаде 1999: 251]. Обычные места кратофании – скалы, камни, другие выдающиеся детали ландшафта.

17

Об употреблении серебряных блюд в культовых обрядах упоминается в другом месте романа в реплике вогула-колдуна Шакулы: «Шаманы на капищах Лосю под копыта серебряные блюда подкладывают, по четыре. Блюда те еще предки наши на меха выменивали» [Иванов 2006: 396]. Имеются в виду предметы сасанидского серебра, во множестве обнаруженные в Верхнекамье.