Русская литература Урала. Проблемы геопоэтики - Владимир Абашев

Отвечая на этот вопрос, я предлагаю совершить небольшой экс-курс в историю и символику нашего города.

Где-то на берегу Камы на территории Мотовилихинских заводов под землей таится грандиозный артефакт, памятник эпохи индустриализма. Это усеченная чугунная пирамида с основанием 5 на 5 метров и высотой 4 метра. 630 тонн литого черного чугуна опираются на фундамент из каменных блоков. Мощным столбом фундамент уходит вниз на глубину 12 метров, опускаясь далеко ниже уровня близкой реки. Подземная чугунная пирамида на каменном столпе – это шабот, или стул парового молота, на котором покоится сама наковальня. Исполинский молот с ударом в 150 тонн был создан в 1870-е гг. на Мотовилихинских заводах для проковки стальных болванок для пушечных стволов больших калибров. Когда-то он был самым мощным в мире. Его спроектировал и построил горный инженер Николай Воронцов, первый директор пермских пушечных заводов. В конце ХIX – начале XX века каждый приезжающий издалека в Пермь считал своим долгом съездить в Мотовилиху и посмотреть на знаменитый молот. Больше смотреть было нечего.

Вообще-то, сооружение молота, а он был пущен в ход в 1875 году, можно считать поворотным моментом в истории города. Поворотным и исторически, и символически. Тихий полусонный губернский центр, почти лишенный промышленности и, в отличие от Екатеринбурга, имевший только административное значение, под удары этого чудо-молота стал превращаться в индустриальный город и мало-помалу приобрел тот самый характер и облик, который имеет сейчас. В каком-то смысле уже тогда Пермь стала превращаться в Молотов, и ее формальное переименование в 1940 году в символическом плане не выглядит случайным. Случаен, скорее, кстати подвернувшийся В. М. Молотов как повод для назревшего нового имени.

Важно вот еще что. В рыхлой чиновничьей и мещанской среде пермского сообщества этот молот выковал пассионарную социальную группу – мотовилихинских рабочих. В 1905 году они строили баррикады, а в 1917-м начали строить новый мир. В этот мир они, кстати, захватили свой молот. В 1920 году на горе Вышка мотовилихинцы поставили памятник борцам революции. Памятник воспроизвел очертания знаменитого молота, то есть, по существу, стал его копией. В тело молота строители замуровали артиллерийский снаряд с прахом участника восстания 1905 года Степана Звонарева. Вплоть до 1975 года у подножия монумента хоронили уходящих один за другим из жизни участников мотовилихинского восстания. Мемориал с муляжом молота стал сакральным центром советской Перми. Здесь принимали в пионеры и в комсомол, проводили торжественные митинги по памятным датам. В 1969 году очертания молота переместились на советский городской герб. Так мотовилихинский молот стал главным и емким символом советской Перми.

Между тем подлинный молот демонтировали еще в начале 1920-х годов, взамен его остался муляж – монумент на Вышке. Единственная подлинная часть – чугунный шабот на каменном столпе – осталась под землей. За неподъемностью. Можно представить, как эта невероятная инженерная конструкция медленно, по сантиметру в год, опускается в земные глубины. Картина завораживающая.

Пожалуй, подземная чугунная пирамида – одна из главных достопримечательностей Перми. Памятник индустриальной эпохи с ее тягой к механическому циклопизму и ее вершинами в виде башни Эйфеля и грандиозного моста «Золотые Ворота» (Golden Gate Bridge). Но особенность пермского памятника в том, что его нельзя увидеть. Артефакт существует, но показать его нельзя. Точно так же нельзя показать пермский период и даже пермский звериный стиль: ведь визуальная сторона этой малой металлической пластики многократно беднее его смысла.

Словом, ситуацию с пирамидой можно рассматривать как модельную для Перми: стертость плана выражения при богатстве плана содержания, смысла. Когда попадаешь в роль экскурсовода, сразу же сталкиваешься с вопросом, что показать, и оказывается, что показывать особенно нечего. В Перми, например, нет ни одного архитектурного сооружения или ансамбля, которые говорили бы сами за себя, визуальность которых была бы самодостаточной и самоочевидно выразительной – смотри и изумляйся. Все архитектурные стили вроде бы представлены, но в стертых, вторичных и почти обезличенных репликах. Есть классицизм, есть эклектика, есть модерн, есть конструктивизм, но все это в очень, как бы сказать, экономных и тривиальных вариантах. Самым визуально впечатляющим в городе оказывается скорее не городское, а природное. Вид на Каму с Соборной площади. Или речные долины, дикие овраги Егошихи и Данилихи.

Но если в Перми нечего показывать, то о ней можно много, вкусно и, при умении, захватывающе интересно рассказывать. Можно было бы сказать, что это не исключительно пермская особенность. Можно сослаться на общую визуальную стертость многих других провинциальных городов. Отчасти это так. Но дело в том, в какой степени выражено это противоречие между планами содержания и выражения, видом и смыслом города. Про Екатеринбург нельзя сказать, что там нечего показывать.

Что касается Перми, то она оказывается городом более вербальным, нежели визуальным. Пермь надо рассказывать, и это ее существенная особенность. Чем-чем, а качеством и количеством самоописаний Пермь действительно выделяется из ряда других провинциальных городов. Уже в начале XIX века в рамках проекта Императорского вольного экономического общества директор пермской гимназии Н. С. Попов представил описание Пермской губернии, о котором говорили, что качеством и полнотой оно превосходит другие губернские описания. В 1809 году в предисловии ко второму изданию труда Попова специально было замечено, что в сравнении с ранее изданными описаниями Астраханской и Кавказской губерний описание Пермской представляется «гораздо обширнейшим» [Хозяйственное описание 1811: 3]. Ровно через 200 лет в Перми по инициативе писателя Алексея Иванова предпринимается издание 12-томной серии книг с характерным названием «Пермь как текст». И это издание, по замыслу, уникально в современной издательской практике. Пермская библиотека задумана как «обширнейшее» исследование смысла Перми, пермскости.

В предисловии к труду Попова есть замечательная в своем роде характеристика Пермской губернии. «По местонахождению своему» она «не предоставляет тех приятных, плодоносных и всегдашнею весною украшенных мест и предметов, каковы видны (здесь и далее курсив наш – А. В.)» в губерниях «полуденных», Астраханской и Кавказской. Но зато «по богатству своих произведений и по важности своей промышленности гораздо более занимательна, а по величественным исходам своих едва проницаемых сокровищ, непрерывными цепями гор защищаемых, и по своим обширным лесам, изобилующим полезными зверями, несравненно поразительнее как для ума, так и для воображения» [Хозяйственное описание 1811: 3]. Замечательно, что здесь отчетливо зафиксировано то, о чем мы толкуем: противопоставление визуальной полноты (видны) и скрытого (едва проницаемых) в глубине богатства. Уже старинные авторы говорят о Перми в терминах нарратива: Пермь поразительна для ума и воображения и занимательна для рассказа. Очень точно.

Поэтому реальная, вне воображения и рассказа, встреча с Пермью нередко приносит разочарование. Воображаемое о Перми оказывается несравненно богаче той бедной и стертой фактуры, которая открывается перед глазами. Конечно, мотив знакомый и общенациональный: «не поймет и не заметит чуждый взор иноплеменный, что сквозит и тайно светит в красоте твоей смиренной». Но дело в степени выраженности и в концентрированности противопоставления видимого и скрытого, поверхности и глубины. В случае Перми оно становится градообразующим. И уникальный механизм работы этого противоречия понятен. Он коренится в акте имянаречения города. При рождении город-новостройка получил древнее имя с богатой историей и мифологией, имя обширной земли, и город усвоил себе мифологию и историю имени. Отсюда и развивается то напряженное соотношение видимого и скрытого в городском пространстве, которое так характерно для Перми.

В известной работе о Петербурге Юрий Михайлович Лотман предложил при изучении города выделять «две основные сферы городской семиотики: город как пространство и город как имя» [Лотман 1984: 30]. Иными словами, символика города, его образ формируются преимущественно благодаря двум факторам: имя-наречению и положению в пространстве. Влияние этих факторов в каждом конкретном случае различно. Если с этой точки зрения взглянуть на семиотическую историю Перми, ее доминантным началом является имя. Пермь, скорее, город вербальный, нежели воплощенный пространственно, телесно32.

Именно поэтому так актуальна для нашего города экскурсия как уникальная культурная практика, объединяющая вербальный нарратив с физическим действием – передвижением в пространстве города. Пермь надо рассказывать, раскрывать в слове и разыгрывать в движении по городу. Городская экскурсия – одна из самых демократичных и емких по аудитории культурных практик не только освоения, но и смысловой реструктурации городского пространства. Но для того чтобы экскурсия раскрыла свой креативный потенциал, нужна новая идеология и новая технология экскурсии и экскурсионного дела.