Свет в ладонях - Юлия Остапенко

И она уже два года была женой Джонатана ле-Брейдиса.

– Я тоже скучала. Ты так и не ответил, почему от тебя не было писем. И почему ты сейчас приехал… если не из-за меня…

Она вдруг словно впервые осознала то, что сказала сейчас вслух. И осознание это явно не понравилось девице Монлегюр (так мы будем звать её, ибо таковой она оставалась фактически, хотя по закону была уже госпожой ле-Брейдис).

Тут следует отдельно оговорить, что, когда девице Монлегюр что-то не нравилось, она становилась странным образом похожа на свою матушку.

– Джонатан, зачем ты приехал? – резко спросила она, отстраняясь от него окончательно и разрывая объятия.

Он сидел ещё какое-то время на краю кровати и смотрел на неё, поднявшуюся на ноги, снизу вверх, запечатлевая в памяти её сердито сведённые тонкие брови, и складку слева от губ, и нетерпеливый блеск в широко посаженных глазах, и блестящие в лунном свете волосы. Он давно не видел её, а когда мы долго не видим тех, в кого влюблены, то, встретившись, никак не можем на них насмотреться, особенно если нам двадцать лет.

Эстер терпела несколько мгновений его ошалелый обожающий взгляд, а потом сердито толкнула его ладошкой в грудь. Ладошка её, стоит заметить, была довольно сильной для такой юной девушки.

– Джонатан!

Он тяжело вздохнул и стряхнул наконец наваждение. А потом рассказал ей правду.

Ну, не всю, разумеется. Он сказал лишь, что случилось большое несчастье, из-за которого он был несправедливо обвинён во всяческих злодеяниях, из-за чего ему пришлось спешно покинуть столицу. Помогли ему в том добрые люди, путешествующие по стране и дающие представления, в которых немалую роль играет люксиевый голем. Который, надо же такому случиться, сломался, а один из спутников Джонатана сказал, что именно здесь, в поместье Монлегюр, этого голема сделали и ему подарили…

– Ты его сделала, да? – спросил Джонатан, и как он ни старался, ему не удалось удержаться от осуждения, прозвучавшего в вопросе. Ну ещё бы – пока он там ценой собственного здоровья и репутации защищает монархию, его благоверная делает подарочки всяким пройдохам, валандающимся по белу свету! Мысль эта теперь, при виде Эстер, оформилась окончательно и взыграла в Джоне с новой силой, уже второй раз с того мгновения, как Паулюс ле-Паулюс упомянул о поместье Монлегюр. Нет, ну подумать только! И как она могла!

– Так ты приехал за этим? – спросила Эстер. – Ты пришёл сюда, чтобы я починила голема? Ты только потому пробрался сюда и флиртовал весь вечер с моей сестрой? Не для того, чтобы увидеть меня, а чтобы…

– Не тебе меня упрекать, – вспыхнул Джонатан, чувствуя обиду оттого, что она, виновная, сама же смела на него обижаться. – Ты подарила этому проходимцу голема, так? И за какие же это такие заслуги, хотелось бы знать?

– О боже! – воскликнула Эстер и с досады пристукнула кулачком по комоду, да так, что подпрыгнула свечка. – Ну ты только послушай нас. Видимся дважды в год и тотчас же ссоримся! Да, я подарила голема этому проходимцу, потому что этот проходимец – мой брат! А голем – никакой не голем, но какая, в конце концов, разница!

Последние слова она почти выкрикнула и, досадливо махнув кулачком, повернулась, чтобы выскочить из комнаты прочь Джонатан, однако, опередил её, ловко поймав и прижав к своей груди.

– Пусти! – потребовала Эстер и довольно больно пристукнула его кулаком по плечу.

– Паулюс? Твой брат Паулюс? – переспросил Джонатан, заставляя её посмотреть себе в лицо.

Она зло сверкнула глазами. Распалялась она всегда легко – словно пучок соломы к огню поднесли.

– Мой брат Паулюс, – передразнила она. – Хороша же семейка. Мой законный муж никогда не видал ни моего брата, ни моей сестры, ни моей матери, не говоря уж о моём отце!

– Может, это потому, что все они не подозревают о моём существовании? – предположил Джонатан, стараясь говорить как можно более мирно.

Эстер прерывисто вздохнула и ткнулась носом ему в грудь. Доставала она ему макушкой как раз до плеча – хоть она и была старше своей сестры, но даже ещё мельче в кости и тоньше в талии, чем та. И тем более удивительно было, что эти хрупкие ручки и узкие плечики принимали на себя огромную тяжесть, когда она ворочала пластины железа, таскала тяжёлые шестерни и управлялась со слесарными инструментами столь же ловко, как сестра её Эвелина управлялась с симфониями Шнайтца.

Собственно, так они с Джонатаном и познакомились. Эстер Монлегюр была единственной женщиной, допущенной к слушанию курса в Академии ле-Фошеля. Исключительно хлопотами своего влиятельного отца, само собой, – и Джонатан слишком хорошо представлял, до чего должна была она умаять его требованиями и ультиматумами, что он ей это позволил. Она не любила музыки, рисования, к пяльцам имела столь же стойкое отвращение, как и к веретену; даже соколы и лошади – излюбленные игрушки наиболее сильных и независимых женщин, – ничуть не привлекали Эстер Монлегюр и относились ею к числу бессмысленного вздора. Всему этому она предпочитала книги по механике, старинные трактаты и атласы великих физиков, описывающих в теории создание самых невообразимых машин, а также свою мастерскую, находившуюся за пределами поместья, на мельнице. Трижды граф Монлегюр пытался выдать её замуж, трижды графиня пыталась запереть её в монастырь – всё без толку. Эстер обливала керосином своего жениха и являлась пред очи матери-настоятельницы в своей излюбленной блузе и брюках, доводя почтенную монахиню до нервического припадка. Никакой силой, никакими угрозами и воззваниями нельзя было заставить её быть не тем, кем она была – дерзкой, вспыльчивой, умной и пытливой девушкой, твёрдо решившей заниматься тем, к чему лежала у неё душа. И сила её прежде и больше всего подтверждалась тем, что в конце концов она победила – и мать её, и отец сдались, поставив ей единственным условием, что она останется дома и не отправится бродяжничать по миру. Достаточно было несчастной госпоже Монлегюр и того, что эту постыдную участь избрал для себя её единственный сын.

Так Эстер оказалась в Академии ле-Фошеля, где её интересовали главным образом курсы физики, химии и прикладной механики, читавшиеся курсантам лишь в общих чертах, но и это было много больше, чем мог бы рассказать ей домашний учитель танцев и рукоделия. Будучи в академии неофициальной слушательницей, никаких бумаг Эстер, разумеется, не получила, однако училась старательнее многих, а на выпускном испытании по прикладной механике затмила всех, собрав небольшую машину, работающую на энергии пара и за счёт этого весьма эффективно разглаживающую бельё. Курсанты, посмеиваясь у Эстер за спиной, небрежно говаривали, что машину для глажки могла придумать только женщина; но правда была в том, что ни один из них толком не понимал устройства теплового двигателя, не то что мог собрать работающую модель. Преподаватель курса высоко оценил работу Эстер, и ещё выше оценил её Джонатан, который тогда уже был в неё влюблён – беззаветно, безнадёжно и, к великому своему счастью, взаимно. Свою любовь они скрывали ото всех, даже от Клайва, чтоб не пустить ненароком слух, который, дойдя до графа Монлегюра, мог вызвать его гнев и лишить Эстер того снисхождения, которое она себе так долго и упорно отвоёвывала. Но они в самом деле очень любили друг друга, поэтому, незадолго до того, как Эстер покинула академию, тайком ото всех поженились. Ни у одного из них не закралась мысль в разумности такого шага – Джонатану было восемнадцать лет, Эстер семнадцать, и они были уверены, что никогда в жизни никого больше любить не смогут.

И однако же, для всеобщего блага, пока что их брак надлежало хранить в секрете. Джонатан надеялся, что, окончив академию и став лейб-гвардейцем, он за несколько лет дослужится до солидного чина, и это сделает его достойным своей жены в глазах её сурового отца. Со знатностью у него всё было в порядке – род ле-Брейдис был едва ли не древнее рода Монлегюр, и за всю свою многовековую историю ничем себя не запятнал, помимо ужасающей бедности. Стюарт Монлегюр наверняка тешил себя верой, что рано или поздно дочь его перерастёт своё глупое бунтарство, и тогда её можно будет спокойно и без скандала выдать замуж, подыскав подходящую партию. И то, что таковой партией глава Малого Совета счёл бы отпрыска хилой ветви почти угасшего рода – в этом Джонатан сильно сомневался.

Именно поэтому он, бежав из столицы, не стал ничего сообщать Эстер, хотя прежде писал ей письма каждую неделю, а то и чаще. В этих письмах он заверял её, что служит исправно и что каждый день приближает тот миг, когда они смогут открыто сообщить всем о своём счастье. Увы, теперь миг этот отодвигался в весьма неопределённые дали. Джонатан был теперь преступник, беглец, а пуще того – был связан по рукам и ногам строгим и кротким существом, которое спас от ужасной смерти и которое владело теперь его жизнью почти безраздельно… почти, ибо хоть долг и связывал его с принцессой Женевьев, сердце связывало его с Эстер. И было очень сложно как-то согласовать между собой две эти могучие силы, рвавшие Джонатана пополам.