Свет в ладонях - Юлия Остапенко

Пять минут спустя Джонатан сидел на диване в гостиной графини Монлегюр и в подробностях живописал случившуюся с ним неприятность. Для пущей убедительности его вправду ссадили с повозки за полторы лиги от поместья, и он честно протопал остаток пути пешком, так что башмаки его пришли в полную непригодность, за что он и поспешил извиниться перед госпожой Монлегюр. Та воззрилась на заляпанную лесной грязью обувь гостя через пенсне, изучала её какое-то время, а затем изрекла, что всё это выеденного яйца не стоит и никоим образом не затмит её радости принимать в Монлегюре гостя.

– У нас тут в это время года смертельно скучно, – пояснила она, продолжая изучать Джонатана сквозь пенсне. – Зимний сезон уже кончился, летний ещё не начался, можно умереть от тоски. Джанет! – закричала она, пронзая Джонатану барабанные перепонки пронзительным звуком своего голоса. – Джанет, мою дочь сюда! Да побыстрее!

– О, прошу вас, не стоит, – поспешил обеспокоиться Джонатан. – Право, не стоит, я в таком виде… к тому же…

– Вы первое лицо мужского пола, которого она увидит с прошедшей осени. Потому не имеет никакого значения ваш вид, который, в самом деле, мог бы быть и получше. По правде, если бы не приставка «ле» перед вашим именем, никогда бы не заподозрила в вас знатное происхождение. Но вы ведь не выбирали поместье, у которого сломался ваш дилижанс, так же как и я не выбираю гостей.

Джонатан не рискнул спросить, отчего госпожа Монлегюр не желает считать за мужской пол своего мажордома, конюшего, привратника и лесника; впрочем, он подозревал, что лица незнатные для неё пола не имели в принципе, так же, как и личности. Он поёрзал на стуле, в тревоге посматривая на дверь, пока госпожа Монлегюр, крутя у носа пенсне, рассказывала ему, как плохо в этом году уродилась черешня, как испортились шелка из Массана, как трудно отыскать в наши дни толковую прислугу и как безнравственна нынешняя молодёжь.

Джонатан слегка вздрогнул при последнем утверждении. От цепкого взора госпожи Монлегюр это не укрылось.

– Сударь, скажите искренне: вы повеса? – спросила она, и Джонатан отвечал:

– Нет, сударыня. Уверяю вас, нет.

– Зря уверяете, я отговоркам не верю. Но вы глядите в глаза, когда говорите это, стало быть, либо вы честный юноша, либо отъявленный негодяй. Так или иначе, завтра утром вашего духу не будет в моём поместье, а нынешний вечер я бы хотела провести с приятностью. Окажете ли вы мне такую любезность?

– Э-э… – сказал Джонатан, на которого напор госпожи Монлегюр произвёл довольно сильное впечатление. – Если будет в моих силах.

– Вы уж постарайтесь. У меня две дочери, обе не замужем, обе редко видят мужчин и падки на такие красивые и обманчиво невинные лица, как ваше. О, вы ещё и краснеете. Нет ничего опаснее краснеющего красавца с грязными помыслами. Если я уличу вас в грязных помыслах, сударь, вы пожалеете. Знаете ли вы, кто мой супруг?

– Как же не знать, сударыня.

– Превосходно. Стало быть, не придётся тратить время на разговоры о нём, я это терпеть не могу. Сейчас придёт моя дочь, мы развлечём вас беседой, а вы нас – приличными и благонравными шутками. Я разрешаю станцевать вам с моей дочерью один менуэт – ей это будет приятно, – однако если замечу, а я замечу, сударь, что взор ваш опускается ниже воротничка её платья, вы немедленно окажетесь за воротами с вашим саквояжем, и ночевать будете в овраге с волками и барсуками.

– Я вас понимаю и… чту, сударыня, – выговорил наконец Джонатан, радуясь, что и ему позволили вставить словечко.

Графиня одобрительно качнула пенсне и сказала:

– Так-то лучше.

В этот миг дверь открылась, и в гостиную вошло самое волшебное создание из всех, когда-либо виденных Джонатаном ле-Брейдисом за его бурные и яркие двадцать лет.

Она была миниатюрная, как принцесса Женевьев, столь же изящная, но гораздо более красивая. В сущности, рядом с ней принцесса Женевьев была как пшеничный колос рядом с налитой распустившейся розой. Золотистые кудри, присобранные надо лбом и перевитые шелковой лентой, огромные голубые глаза в густых ресницах, отливающих синевой, маленький пухлый рот, атласная кожа на высоких точёных скулах – истинная богиня. Платье из белоснежной кисеи облегало её точёную фигурку, дразня тем, как немного оно открывало – пресловутый воротничок оказался туго застёгнут у самого горла на две перламутровые пуговки, и Джонатан покорно вперил взгляд в эти пуговки, неустанно напоминания себе, что не ниже, ни дюймом ниже! Он так старательно туда пялился, что ему пришлось скосить глаза, чтобы ответить на приветливую улыбку, обнажившую жемчужные зубки прелестной девушки. Блеск этих зубок слепил глаза и затмевал разум.

– Моя дочь Эвелина, – сообщила госпожа Монлегюр. – Эвелина, это – господин ле-Брейдис, сегодня он у нас гостит. Скажи, как ты ему рада.

– Я чрезвычайно рада, – пропело это видение воистину ангельским голоском, а затем присело в реверансе, шелестя кисеей и утопая в белоснежных воздушных кружевах.

Вот, подумал Джонатан, вот так выглядят настоящие принцессы. Лёгкие, как облачко, стоит подпрыгнуть – и полетит.

– Хотите послушать граммофон? – вновь пропел ангел. Джонатан сказал бы, что никакая музыка не сравнится с этой божественной песнью, но, пялясь на перламутровые пуговки, сложно было сосредоточиться, поэтому он только промямлил нечто вроде: «М-да, с удовольствием». Тут как раз подали ужин.

Пока госпожа Монлегюр со своим гостем рассаживались за столом, Эвелина, шурша платьем, возилась с граммофоном. Эта громоздкая махина стояла в углу гостиной и сразу привлекла к себе внимание Джонатана. Редкая гостиная в богатых домах Шарми обходилась без этого новомодного изобретения, однако ему не так часто приходилось видеть его в действии. Надо было стереть пыль, снять крышку, поставить диск, установить иглу и запустить механизм, чтобы затем насладиться чарующей музыкой, наигрываемой невидимым музыкантом. Эта последовательность действий, в сущности довольно простых, отняла у божественной Эвелины не менее четверти часа, так что когда из гигантского рупора граммофона полилась наконец, шипя и шкварча, третья симфония Шнайтца, бедняжка Эвелина совсем выбилась из сил, а её мать с их гостем закончили аперитив и приступили к супу. Джонатан поглядывал на госпожу Монлегюр и не мог не заметить, как она злорадно наблюдает за мучениями своей дочери. Эвелина явно была не в ладах с механикой, и её матери доставляло бесспорное удовольствие созерцать, как дочь отважно сражается с несговорчивой техникой.

– Сделай потише. Вот так, – сказала графиня и указала дочери на стул. – Теперь иди сядь и задай господину ле-Брейдису все вопросы, которые вертятся на твоём неуёмном языке.

– Но, матушка…

– Никаких «но». Я желаю, чтобы все неизбежные глупости были сказаны сразу, дабы после не портить вечер. Итак?

Эвелина расправила свои кисейные юбки, глядя в тарелку. Потом подняла иссиня-чёрные ресницы, кинула на Джонатана томный взгляд горной лани и пропела, сладостно растягивая слова:

– Что нового нынче в столице, господин ле-Брейдис? Да уж, в самую точку вопрос. Убойнее не придумаешь.

– Я… некоторое время там не был, – сказал Джонатан, покашливая в салфетку. – Но полагаю, что… всё хорошо.

– Это прекрасно, – с чувством сказала божественная Эвелина и принялась есть свой суп, время от времени кидая на Джонатана всё те же бессмысленно-томные взоры, на которые он, к счастью, мог не отвечать, ибо его спасали от этого те самые перламутровые пуговички.

На этом глубокомысленном диалоге участие юной Эвелины Монлегюр в беседе закончилось. Следующий час Джонатан выслушивал жалобы графини на дурную погоду, дурную прислугу, дурное самочувствие и более всего – дурной роман Важитэля, который она недавно нашла у своей дочери под подушкой.

– Будь она моложе хоть года на два, я бы её высекла, – сказала графиня, бросая на порозовевшую Эвелину испепеляющий взгляд сквозь пенсне. – Я не решусь повторить речи, коими обменивается герой этого безнравственного романа с героиней. Одно вам скажу – произнеси моя дочь хоть одно из этих слов, я бы велела ей целый час мыть рот с мылом. По часу за каждое слово, да, моя милая.

Девица Эвелина краснела, бледнела, расправляла кисейные юбки и смущённо улыбалась Джонатану поверх тарелок с супом.

– Ну хватит, – сказал графиня, резко оборвав на полуслове саму себя. – В ушах уже звенит от этого грохота. Эвелина, выключи граммофон. По правде, сударь, я терпеть не могу этот новомодный грохот – что может быть неестественнее, чем музыка, рождающаяся в машине? Сядь за пианино, Эвелина. Играй!

Эвелина выключила граммофон (к чести её, справившись с этой задачей менее чем за пять минут) и уселась за означенный инструмент, до сих пор без дела стоявший в углу гостиной. Оправила юбки, положила точёные белые ручки на клавиши, забегала ловкими пальчиками с острыми ноготками. Джонатан заслушался. Играла она так же божественно, как говорила, двигалась и ела суп.