Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

Молодицы ойкнули, закрестились, снова потянули уголки платков к глазам.

Гречка опустил голову — кончик его чуба окунулся в рюмку.

Минуту слышно было только, как шмыгали носами женщины, да еще пчела все жужжала и жужжала, ударяясь о стекло.

— Вивдя! — тоскливо молвил Авксентий. — Приоткрой дверь, выгони божью тварь: на волю же просится…

Вивдя послушно поднялась, приоткрыла дверь в сени и смахнула пчелу со стекла.

В комнате стало совсем тихо, и Авксентий печально произнес:

— Хотя бы Демьян наш поскорее вернулся из тюряги, — может, совет какой подал бы: все–таки фронтовик…

Вивдя засопела, засопела и начала всхлипывать.

— Фронтовик! — мрачно откликнулся Гречка. — А я так уже не фронтовик, раз после «Гебена» и «Бреслау» третий месяц раны залечиваю? И Вакула Здвижный, и еще пятьдесят калек из нашего села — уже не фронтовики? — Он распалялся от обиды, а еще более — от досады, что толком не мог разобраться, даром что был фронтовиком. — А весь наш народ — не фронтовики? Тоже мне, Христос–спаситель на землю сойдет — ваш Демьян! Подумаешь — авторитет! — Тимофей и Демьян родились почти в один день, вместе ползали на четвереньках, вместе гусей пасли, вместе и в парубки вышли, и вообще они были задушевными друзьями. И Тимофей с нетерпением ожидал возвращения Демьяна из тюрьмы: может, и впрямь его друг даст толковый совет? Однако горечь, обида и самогонные пары разжигали его затуманенную злостью и тоскою голову. — Да и вовсе не придет ваш Демьян! — Он снова трахнул кулаком по столу — По законам военного времени за бунт на позициях — расстреляют или повесят к чертям собачьим!

Вивдя зарыдала, Домаха бросилась ее утешать:

— Перестань сестра, перестань! Это дядя Тимофей пошутил…

— Тимофей, горюшко ты мое, — снова с укоризной вымолвила Ганна, — как же тебе на стыдно, как только язык у тебя поворачивается такое сказать? Перестань, Вивдя, это Тимофей по пьянке сболтнул!

— Молчать! — рявкнул Тимофей. — Понимаете вы в законах военного времени! Понимаете вы, что такое военно–полевой суд! Пускай и во время революции!..

Вивдя сразу же умолкла, но снова проснулся и завопил Савка. Домаха оставила жену брата и бросилась к сыну.

Авксентий сказал:

— Ты, Тимофей, посовестился бы говорить мне такие слова! — Он начал гневно, но сразу же в голосе зазвучали слезы — Демьян ведь кровь моя и плоть' Сердца у тебя нет… — и вдруг Авксентий тоже разъярился, — И не может такого быть, чтобы невиновного человека казнили! Это же тебе не царский прижим! Это же тебе какая ни есть, а революция! Я уже и петицию в Центральную раду подал на имя самого головы панa профессора Грушевского: чтобы, значится, Демьяна моего, как сына члена Центральной рады…

— Сына! — загорланил, окончательно рассвирепев, Тимофей. — А ежели кто не сын Центральной рады? Ежели их там семьдесят семь человек в капонире гниют, смерти своей ожидают! Кто за всех их петицию подаст? Центральная или Временное? Тоже мне — властью своей кичишься! Думаешь, твоя Центральная может что–нибудь против военной власти военного времени? Ничего она не может: дерьмо твоя рада, хоть она и Центральная! Кто имеет власть не дозволить верховному главнокомандующему стрелять людей?

Гана отчитывала мужа:

— Тимофей, ты бы постыдился так с дядькой Авксентием разговор вести! Что ты с ним, собак гонял или свиней вместе пас?

— Люди не позволят, — тихо молвил Авксентий. — Не может такого быть, чтобы люди позволили стрелять невинных людей…

— Люди! — презрительно захохотал Гречка и одним махом опорожнил свою чарку.

Авксентий пододвинул к нему огурцы, но Гречка сердито оттолкнул миску и тем же движением налил себе еще самогонки…

— Люди! Какие такие люди, спрашиваю? Кто они? Может, ваш Омельяненко? — Воспоминание об Омельяненко вновь разгорячило его. — Да этот Омельяненко, голова вашей спилки, измывается над народом хуже всех буржуев и паразитов: по корниловской инструкции, за семьдесят копеек кличет людей молотить! A сам договаривается взять в аренду у Шембека пятьдесят десятин! К двадцати своим! Сам в помещики хочет выйти! А дядьки ваши из спилки — тоже мне люди: по призыву генерального Петлюры из вашей Центральной послали своих сыновей в «ударные отряды спасения революции и неньки Украины»! Чтобы снова воевать германца с австрияком и кровь проливать! Расчет имеют, что им за это от Центральной больше земли нарежут. Какая же это революция, черти бы ее побрали? Самый что ни есть царский режим! Вот какая, выходит, твоя Центральная Украина! Автономная, говорил, и независимая ненька! Да она хуже мачехи выходит! Эх — Гречка снова стукнул кулаком. — Правду, видать, говорят Вакула Здвижный с Омельяненковым Корсаком: мать–анархию нужно провозгласить и всех панов и наших мироедов из вашей спилки — к стенке, и душа из них вон! Амба!.. Вот и пойду к Вакуле с Корсаком. Плевал я на вашу Центральную неньку и вашу лядащую революцию!..

Гречка встал, самогонные пары качнули его, он свалил бутылку, и самогонка полилась на стол, сверкая в лучах солнца перламутром. Гречка не обратил на это внимания, лишь Авксентий торопливо подхватил бутылку и отставил в сторону. Авксентий сам не пил спиртного, не одобрял, когда пьют его другие. Гречкино пьянство осуждал, однако ему было жаль, чтобы добро пропадало зря. Он неодобрительно и с сожалением покачал головой на лужу на столе — добрая чарка водки пропала даром.

Гречка тем временем сделал шаг от стола, будто и в самом деле сразу же собирался идти к калеке Вакуле Здвижному и батраку Омельке Корсаку, которые похвалялись организовать «мать–анархию» и жечь да резать всех на свете.

Но в эту минуту всеобщее внимание привлекли звуки с улицы: с большака вдруг послышался топот конских копыт.

2

Топот был гулкий, от многих копыт, и с каждой минутой все более усиливался. Какой–то конный отряд приближался по большаку, и приближался быстро, рысью.

И сразу же за окном замелькало.

Гречка бросился к окошечку первым, за ним к стеклу приникли женщины. Авксентий приоткрыл дверь в сени и выглянул через порог.

По большаку, мимо тесно выстроившихся вдоль дороги бородянских хат, вздымая пыль, скакали конники. Мелькнули четыре в ряд, затем еще четверо, еще и еще — раз десять по четыре: всадников было, пожалуй, с полсотни. Одеты они были в обыкновенные солдатские, русской армии, гимнастерки, но на головах у них были не фуражки, а смушковые шапки с красным верхом, который спадал на плечи длинным шлыком с золотой кисточкой на конце. За плечами у каждого был карабин, на боку — сабля.

— Словно бы наши… то есть… из Центральной, — неуверенно произнес Авксентий, всматриваясь из–под ладони.