Забытые генералы 1812 года. Книга вторая. Генерал-шпион, или Жизнь графа Витта - Ефим Курганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интересно, что он совершенно не боялся и не стеснялся извергать хулу на тебя из красивейших своих уст, хоть и знал прекраснейше о нашей с тобой близости.
Слишком уж душила его ненависть, вот и не мог он никак сдержаться. Полагаю, объяснение заключается именно в этом.
Впрочем, нельзя исключить и того, что Потоцкий высказывался супротив тебя совершенно преднамеренно, и даже гордился, что обливает тебя грязью, и радовался, что я терплю и не возражаю ему. Сей аристократ в таком случае упивался своею исключительною наглостию (он сам почитал её дерзостию), и это столь на него похоже. Он-то и амурился со мной, в первую очередь, дабы открыто выказать презрение своё к тебе или превосходство своё над тобою, как ему, самонадеянному, казалось.
Но самое главное то, что ты должен знать, родной мой: граф Александр Потоцкий в любую минуту готов изменить российской короне ради неосуществимого, фантастического прожекта «Великой Польши». Ежели вспыхнет бунт – он тут же ввяжется в него. Сие несомненно.
О как же я жду тебя, родной мой Янек! Ежели б ты только знал.
Бесконечно преданная
и неизменно обожающая
тебя
К.
Ты у меня в сердце, мой любимый!
Ты единственное счастье, единственный свет моей жизни, и я на всё готова ради тебя.
Сентябрь 1825 года
Одесса
* * *Единственно единственный мой!
Салон мой нынче буквально весь набит весьма подозрительными поляками, что тебя, родной, не может не порадовать: да, они все тут, у меня под присмотром. Однако более всех занятен, как мне кажется, некий полковник Блондовский, весьма бравый шляхтич.
Появление его неизменно производит бурный комический эффект, хотя сам полковник настроен при этом решительно и серьёзно. Он, между прочим, как видно, и не догадывается, что является фактически самым настоящим буффоном.
Просто переплетение горячего патриотизма с дуростью, попахивающей даже идиотизмом, и беззаветной храбростью (а всё это есть в полковнике) порождает у присутствующих самый настоящий гомерический хохот.
При виде Блондовского, и Потоцкий, и Олизар, и Мицкевич, хотя они сами стоят за великую Польшу, смеются до упаду, до колик.
И тем не менее на полковника Блондовского тебе явно стоит обратить внимание – он ещё сможет доставить нам неприятности, и не исключено, что большие.
Понимаешь, коли начнётся заварушка, он, без всякого сомнения, будет в первых рядах зачинщиков и натворит немало бед.
Блондовский уже сейчас драться готов чуть ли не с каждым, кто сомневается в скорейшем восстановлении Великой Польши. Он вообще страшный буян, а голос его есть чисто Иерихонская труба, от чего я уже вдоволь настрадалась. Даже когда в любви мне признаётся, так рычит, что люстры дрожат и стены трясутся.
С каждым появлением полковника Блондовского мои вечерние представления превращаются в самый настоящий балаган, так что я вздыхаю с необыкновенным облегчением, коли его нет.
Люблю тебя страстно, родной мой, без меры и стыда, нежно и преданно.
Тоскую и жду.
Навеки твоя
К.
Сентябрь 1825 года
Одесса
* * *Родной мой, единственный!
Знаешь, посетил меня сегодня с утра князь Леон Сапега. Ты будешь доволен: он всё ещё без ума от меня и настоятельно просит регулярных приватных свиданий, хотя свадьбы своей и не думает отменять.
Кажется, князь Леон не скрывал от меня ничего. Ни интимных замыслов своих касательно излюбленных любовных утех, ни роли своей в Патриотическом обществе. Признался даже мне, что уже отвалил на польский заговор пять миллионов. Ну, как новостишка, милый?
Вообще не только сей Сапега, а и все наши польские магнаты, усердные посетители моих вечеров, продолжают всё время изумлять меня. Они легко, без всякого даже нажима, выбалтывают такие тайны, о коих не должны сообщать вообще никому, даже сподвижникам своим, а уж тем более невесте графа Витта, то бишь мне.
Князь Сапега, без всякого сомнения, отлично осведомленный, что я являюсь невестою начальника южных военных поселений, требует тем не менее от меня взаимности, и ради этого делится наиглавнейшими секретами польского Патриотического общества.
Конечно, слава Богу, что всё именно так, а не иначе, и всё же я буквально потрясена степенью какой-то исключительной продажности всемогущего магната, человека баснословно богатого.
И я не понимаю: ежели для него так важна идея восстановления Великой Польши, то как же тогда он так рискует похоронить эту идею, жертвует ею, и ради чего? Чтобы завоевать мою минутную благосклонность? Или же он верит, что я на самом деле друг Польши, как пробую убедить тут всех? Неужто он верит мне? Мне?!
Милый, неужели в людях столь изощрённо и глубоко образованных возможна такая высокая степень самого настоящего идиотизма? Невероятно.
Как бы то ни было, теперь мы знаем: Патриотическое общество получило от князя Сапеги пять миллионов. Надеюсь, милый, это грустное известие, пусть и не обрадует, но хотя бы привлечёт твоё внимание, и ты наградишь моё усердие по достоинству – своими ласками и нежностию.
Люблю и обожаю тебя.
Навеки твоя
К.
Сентябрь 1825 года
Одесса
* * *Любимый мой Янек!
Ты всё сидишь в Вознесенске, вотчине своей, занят, конечно, выше головы делами государственной важности, а тут, в Одессе, опять череда новых польских гостей. Всех их наприглашала я на свои собрания, как ты и велел. Бегают ко мне с удовольствием, с наслаждением даже. И, к счастью, один подозрительней другого.
Все ужас до чего болтливы, самонадеянны, влюблены в себя и своё историческое значение. Каждый представляет себя Давидом, который повалит Голиафа – Россию. И смех, и грех! Но я и виду не подаю и слушаю как бы с полнейшим восторгом, но этого ведь недостаточно, как ты предупреждал меня не раз. Однако неужто я должна соблазнять буквально каждого из этих ничтожеств?!
Понимаешь, любимый, – их много. И эти чванливые поляки всё прибывает и прибывают в Одессу. Несть им числа.
Может, соблазнять их хотя бы выборочно? Жду с нетерпением твоего решения, родной.
Слава Господу, что хоть Пушкина отправили отсюда. Он ведь стал совсем несносный. Приставучий – просто ужас. А злобность его возросла неимоверно. Он ещё и культивирует её, возводя выходки и оскорбления свои в некий род изощрённого остроумия.
Представляешь?! Просто какой-то сплошной идиотизм! И здешняя публика часто не знает, что делать в первую очередь – потешаться ли над ним или бояться его диких, бешеных выходок?! А он-то сам упоён собою, своим совершенно невозможным поведением, возводя его в род некоторого высшего аристократизма…
Поразительно всё-таки! Этот сочинитель, смеющий претендовать на какой-то особый аристократизм, на самом-то деле совершенно не светский человек, отнюдь. Родной мой, да он просто не может вести себя в обществе. Мне было стыдно за него, и неоднократно.
И вообще: или ты поэт, или аристократ. Середины тут быть не может. будь ты хоть четырежды князем. Но ежели ты из любителя, помышляющего лишь об наслаждении искусством, превращаешься в мастера, трудящегося на заказ, то тут же выбываешь из сонма аристократов. Так что пушкинские претензии на то, что он поэт-аристократ, совершенно необоснованные и просто глупые. Но только он не выбыл из сонма аристократов, ибо просто никогда к оному не принадлежал.
Не успели убрать Пушкина, как явился Мицкевич. Час от часу не легче. Ну, он хоть и сумасшедший, но зато не такой бешеный. И слава Богу, даже не думает корчить из себя аристократа. И на том спасибо!
А теперь вот тут эти поляки, аристократические сливки моего салона, и они же – горе-революционеры, борцы за «Великую Польшу». Данные особы ведь тебя, в первую очередь, и интересуют. Не так ли, милый?
Знаешь, я слушаю их совершенно невозможную браваду, и мне просто становится стыдно, что я полька. Ей-богу!
Но я вынуждена внимательнейше выслушивать их глупости и гнусности, да ещё и запоминать изливаемую из их уст возмутительную болтовню, а потом и записывать многое из услышанного.
И всё ради тебя, любимый мой. Ради одного тебя, родной мой Янек.
Твоя верная, преданная, любящая, обожающая, тоскующая
К.
Родной мой, по-настоящему я принадлежу одному лишь тебе.
Октябрь 1825 года
Одесса
Ришельевский лицей в 1823 – 1825-м годах
Как уже говорилось выше, высочайшим рескриптом 15-го апреля 1823-го года генерал-лейтенанту графу Ивану Витту, было поручено управление Одесским Ришельевским лицеем. Скоро государь убедился, что рескрипт был составлен очень даже кстати.
