Вернуться по следам - Глория Му

Тут уж папа взбесился, но директриса тоже оказалась кремень и, придравшись к тому, что мне формально не исполнилось еще семи лет (а день рождения у меня, на минуточку, в октябре), категорически отказалась записывать меня в первый класс.

И так она уперлась, что папе пришлось давить даже не через район, а откуда-то выше, но в школу я все-таки пошла.

Ну и не стоила она всех этих усилий, школа эта, вот что я вам скажу. Ничего хорошего там не было, одни неприятности от нее.

Училка наша, Валентина Ильинична, сорока двух лет, была катастрофическая дура с визглявым девичьим голоском. Она приехала в наши места сразу после педа, совсем молоденькой девушкой, с восторженной и благородной миссией – спасать деревенских детей от невежества – и за двадцать лет жизни в деревне так ничему и не научилась. У нее все время что-то стояло перед внутренним взором, извините, что-то невыносимо прекрасное, образ такого светлого пути, по которому все, взявшись за руки, пойдут с минуты на минуту. Так когда же ей было вникать в сельские реалии?

Мы все ее любили тем не менее снисходительной такой, опекающей любовью – потому что она была очень доброй и эти ее тени в раю не мешали ей проявлять свою доброту к совершенно живым и конкретным детям.

Но учиться было скучно, несмотря на смешную учительницу и хорошую новую компанию (в классе было двенадцать человек, и только четверо – из нашей деревни). Читать и считать я умела, все эти стишки из букварей казались мне страшным убожеством, а вдобавок ко всему, я вовсе не была отличницей. У меня была тройка по чистописанию, и Валентина Ильинична, при всей своей доброте, не могла мне поставить оценку выше.

Я умела писать, и довольно бегло. То есть если бы меня похитили инопланетяне, я легко смогла бы нацарапать на песке это самое – «Меня похитили инопланетяне», – и даже без ошибок. Но мои буквы были кривыми и корявыми, наследственный врачебный почерк – так шутил папа, но маме было не до шуток, мама хотела, чтобы ее ребенок был самым лучшим.

Я же никак не могла понять, кому и зачем это нужно. Ведь это такое занудное и хлопотное дело – быть самым лучшим. Вместо того чтобы спокойно заниматься тем, что нравится, и на всех плевать (а это было привычным для нас с Игорьком поведением), надо было все время беспокоиться о том, что думают обо мне другие, и следить за тем, как бы они меня в чем-то не обогнали. Бессмысленная трата времени, на мой взгляд.

Папа тоже говорил, что учиться надо для знаний, а не для оценок, и они с мамой стали ссориться еще и из-за меня, а ведь в нашем доме было и так довольно баталий.

Я была слишком похожа на папу. «Одно лицо», – говорили все. «Такая же своевольная и неуправляемая», – говорила мама. «Мое зеркальце», – говорил папа.

Мы любили одно и то же, одинаковым движением откидывали волосы со лба, а когда мама говорила: «Надо делать как положено», – мы спрашивали: «Кем положено? Куда положено?» – и смеялись. Мама, получалось, была одна против двоих. Против – потому что мы были заодно, а она – за другое.

Меня всегда пугали родительские ссоры, и уж точно я не хотела быть лишним поводом для этого. Я ужасно старалась, писала распроклятые палочки и кружочки, но у меня ничего не получалось. Моя тетрадь выглядела как тест для шизофреника, даже шариковые ручки не выдерживали этого зрелища и плакали чернильными слезами, оставляя размазанные пятна на полях, на моих пальцах и одежде.

Мама очень злилась, заставляла переделывать все заново, и я по три часа старательно водила ручкой. Пальцы уставали, слабели, я вырисовывала все более уродливые загогулины, и маме казалось, что это я назло, из упрямства. Она начинала на меня кричать, папа приходил мне на выручку, мама переключалась на него – и все, ссора в разгаре.

Я ложилась щекой на стол и слушала, как родители ругаются в соседней комнате. Я думала о моей Зосе, о том, как она всегда умела всех помирить, о том, как было хорошо, пока она жила с нами.

Потом я вставала, брала тетрадь и шла к родителям.

– Мама, папа, – звала я, но они меня не слышали. Тогда я взлаивала на высокой ноте, как гончим: – Ай-ай-ай-ай-ай-ай!!!

И наступала тишина.

– Мама, – говорила я, – я буду писать эти прописи до посинения, сколько скажешь, хоть всю ночь, только не надо ссориться с папой, пожалуйста.

Им становилось стыдно, мама вынимала из моей судорожно сжатой руки измятую тетрадь и говорила:

– Все хорошо, Глория, ты иди, погуляй…

Я выходила во двор, где нервным котом у крыльца вился Игорек.

– Что, опять? – сочувственно спрашивал он, а я кивала. – Не переживай, научишься. – Игорь брал меня за руку, и мы шли к реке – бросать камни.

– Везет тебе, твои не ругаются, – говорила я, – а мои все время грызутся…

– Так, это… Твой папка же гуляет, – осторожно говорил Игорек. – Если б мой папка гулял, мамка бы его убила сковородкой…

– Гуляет? – не понимала я. – А что такого? Мы вот тоже гуляем…

– Нет, в смысле – гуляет с другими тетьками, – объяснял Игорь, – а этого нельзя. Если ты женатый, то надо гулять только с женой, а то она будет обижаться. Когда я на тебе поженюсь, я буду гулять только с тобой!

– Ты и так гуляешь только со мной, – грустно говорила я.

А про папу я все знала. Все знали. Мой папа был бабником.

Нет, он был не из тех убогих суетливых потаскунов, что делают зарубки на члене после каждого праздника плоти и похваляются своими сомнительными победами.

Папа был настоящим бабником, охотником, знающим до тонкостей повадки и привычки дичи, для него охота не сводилась к последнему выстрелу, его увлекал процесс. Он был из тех, кого интересует не только то, что у женщины между ног, но и то, что у нее между ух. Другими словами, он стремился залезть не только под юбку, но и в душу, а для женщин это большой соблазн и большая опасность.

Очень опасно путать такой интерес с любовью, но удержаться, наверное, трудно, ведь большинство мужчин совсем не интересуются женщинами и очень мало о них знают. Для сравнения: сколько написано книг о том, как поймать и удержать мужчину, и сколько таких же о женщине? Ну и сколько из них и кем прочитано? Мысль понятна?

Женщинами в этом смысле интересоваться как-то не принято, поэтому они легкая добыча для таких, каким был мой папа, потому что ведь каждый хочет, чтобы его открыли как новую землю, изучали, любили, холили, и много еще всяких «ли». Восхищали и восхищались, радовали и радовались, удивляли и удивлялись, такие дела.

В папу влюблялись, а влюбленная женщина, нашедшая свое счастье, опаснее гремучей змеи. Она за это счастье начинает бороться, и довольно часто с самим счастьем.

Для меня, дикого человека, выросшего на свободе, это всегда было ужасным ужасом – «я тебя завоюю, подчиню, заставлю себя любить, докажу, что я самая лучшая». Вы не находите, что это страшно? Любовь, добровольный дар, брать с бою, вырывать с кровью?..

Нет, я понимаю, из какого золотого зерна в женских головках вырастает это прекрасное дерево иллюзий: «Ну и что, что женат? Раз изменяет жене со мной – значит, я лучше, значит, любит меня, а раз он любит меня и я люблю его, то остается – что? Да мелочь – устранить препятствие, мешающее нашему счастью. Жену».

И маме звонили, ставили в известность, просили не мешать счастью.

Я помню эти звонки – у мамы делался высокомерный вид, она выслушивала очередную претендентку и говорила брезгливо: «Милочка, а почему вы думаете, что я стану устраивать ваше счастье? Мой муж спит с вами, но упорно не желает оставить своих жену и дочь? Значит, вы плохо его любите, стоит постараться. В дальнейшем разбирайтесь с ним, а мне не звоните. И кстати, он не переносит дур, а ваши претензии ко мне выглядят глупо и нелепо. Если я расскажу ему о вашем звонке, он немедленно бросит… вас. Прощайте». И мама с силой бросала трубку на рычаг, так, что иногда папе приходилось покупать новый телефон.

И дело не ограничивалось папиными любовницами; женщины, с которыми он не захотел или не успел переспать, тоже норовили забрать его себе и соответственно относились к маме как к досадной помехе, поэтому у нее почти не было подруг.

Даже мне доставалось – я хорошо помню эти взгляды оборотней, так могла бы смотреть змея, обернувшаяся собакой: смесь притворного дружелюбия, неуверенности, желания укусить, и укусить смертельно. Так смотрели молоденькие медсестрички в больнице (а как же, хочешь обольстить льва, подружись с его львенком), совали мне конфеты: «Здравствуй, Глориечка! Какая же ты хорошенькая! А ты любишь своего папу, кстати, где он?» Я вкладывала конфеты обратно в руку дающей, отвечала: «Если хотите подружиться с моим папой, отдайте конфеты ему», – и уходила.

Я испытывала к этим тетям смешанное чувство гадливости и жалости – так большинство людей относится к рептилиям. И знаете, дорогие мои, если ваш любовник женат – оставьте в покое его ребенка.

Мама почти всегда была очень сдержанной и вела себя с большим достоинством – польская кровь, говорил папа. Но вот рядом с папой она кололась – любила очень.