Вернуться по следам - Глория Му

На следующей перемене я вышла из класса – дети дразнили меня, щипали и дергали, и я шла, как солдат сквозь строй. Но тут кто-то заступил мне дорогу и толкнул в грудь. Я поставила портфель на пол – наши деревенские девки на танцах так ставили сумочку – и быстренько сбила с ног троих. Дети в страхе разбежались. Ну что они могли против меня, городские белоручки? Никто из них никогда не таскал свиньям комбикорм ведрами. Я была самой мелкой – но самой сильной.

То, что я самая маленькая, выяснилось на физкультуре. Я стояла последней.

Физрук, невысокий красномордый крепыш, жизнерадостно сказал: «О, недомерков прибыло!» На что я негромко, но отчетливо ответила: «Кто бы говорил…»

Рядом со мной стоял мальчик – из-за него я и подралась во второй раз. На очередной какой-то перемене я увидела, как его схватили несколько человек и тащат, чтобы посадить в урну – в школе были такие большие квадратные урны, а над мальчишкой, видимо, было заведено издеваться – за малый рост. Я, как обычно, была занята тем, что ждала папу и хотела домой, но тут дежурный маячок сознания просигналил мне, что происходит недопустимое дерьмо, и я вмешалась (в дерьмо, ага). Без труда раскидав детишек, я протянула мальчишке руку – его усадили-таки в урну. Но он выбрался сам и явно был не рад тому, что его выручила девчонка. Тогда я сказала: «Не бойся, я не буду с тобой дружить. И вообще, я скоро уеду отсюда. Просто не люблю, когда все на одного», – и ушла в класс.

В общем, по поведению мне пялилась твердая двойка – так и вышло. Прослышав о чудо-девочке, которая всех колотит, потянулись люди – проверять. Но я никогда первая не затевала драк, а если ко мне лезли, дралась так жестоко, что скоро от меня отстали.

Правда, я успела одному мальчишке прокусить руку, он нажаловался родителям, и мою маму вызвали в школу.

Я уже привыкла к тому времени, что все меня ругают, поэтому ужасно удивилась, когда мама, брезгливо посмотрев на парня, которому я была чуть ли не по пояс, спросила у завуча:

– Этого мальчика избила моя дочь? Вы уверены?

Завуч стала возмущенно лопотать, что я постоянно дерусь, но мама прервала ее:

– Я с удовольствием заберу дочь из вашей школы и напишу на вас жалобу – ребенку не дают проходу, она вынуждена защищаться. Не хотите же вы сказать, что это она напала на этого лося? Кстати, а как ее успеваемость?

Завуч промямлила, что я лучшая в классе.

– Вот и хорошо, – кивнула мама. – Ваше счастье, что моя дочь никогда не жалуется. Но я к вам теперь буду заходить. – Мама взяла меня за руку, и мы удалились – как королевская семья.

Я была тронута и поблагодарила ее, но мама уже заползла в свой ледяной кокон ненависти. Она ответила мимоходом: «Да-да, не давай себя обижать, главное – хорошо учись», – и снова забыла обо мне.

Надо думать, в школу ее больше не вызывали, но по поведению у меня был хронический «неуд», и на школьных линейках я в своих беленьких бантиках и гольфиках стояла среди испачканных чернилами распоследних хулиганов. В первый раз ржала вся школа – и это, кстати, примирило одноклассников с тем, что я еще и отличница. Ну, и списывать я давала без звука – просто мне было не жалко. В коллектив я влилась, короче.

Но мне было все равно – и одноклассников я не помню даже в лицо. Я ждала папу и хотела домой. На беду, у меня было навалом свободного времени – я просыпалась в пять, по деревенской привычке, и два часа пялилась в потолок. Потом шла в школу, делала уроки, писала папе письмо – и пялилась в стену. Я почти перестала есть. Я никогда не улыбалась. Я не раскрывала рта, пока меня не спросят – или не обидят.

Первым забеспокоился дед (да, мне всегда везло с мужчинами). Как-то за обедом он сказал маме:

– Нюша, посмотри на ребенка. От нее остались одни глаза и бантики. Надо что-то делать, чем-то ее занять, она деревенская девочка, не привыкла к безделью.

– Ах, папа, – отмахнулась мама, – она ходит в школу. Что еще?

– Нюша! – повысил голос дед, и мама очнулась.

– А не отдать ли ее в музыкальную школу? – мечтательно проговорила она. – Будет на пианино играть, как все девочки…

– В музыкальную школу не пойду. – Я положила ложку на стол и спокойно посмотрела на маму.

– Как это – не пойдешь? Твой отец тебя избаловал, но теперь этому конец, – начала кипятиться мама. – Будешь делать, что говорят, а иначе…

– Иначе – что? – Мне стало смешно. Чем можно напугать человека, у которого ничего не осталось? – Мама, что ты сделаешь? Будешь меня бить? Морить голодом? Не пустишь в школу? Ну что?

– Как тебе не стыдно? – со слезами в голосе сказала мама. – Немедленно выйди из-за стола и отправляйся…

Но тут вмешался дед.

– Нюша, что ты на нее кричишь? – укоризненно спросил он. – Ну не хочет музыку – давай придумаем что-нибудь другое… Ты гимнастикой занималась, когда маленькая была…

– Художественная гимнастика, – прикинула мама. – А что, тоже хорошо для девочки… Пойдешь на гимнастику?

– Как скажешь, – пожала я плечами, и мама успокоилась – совсем другое дело.

Но на гимнастику меня не взяли. И на синхронное плавание. И на теннис – ну да, «слишком маленькая и слабая, подохнет тут, а нам отвечать». Маме стало меня жалко – и она снова вынырнула из своих сложных переживаний. Мы вышли из спортивной школы, и мама вздохнула:

– Бедный мой ребенок, что же нам с тобой делать?

Мне тоже стало жалко маму – она так старалась. И тут я увидела плакат по пятиборью на стенде. А конкретно – всадника.

– Мама, а если лошади? – Я ткнула пальцем в плакат.

– Не возьмут, – опять вздохнула мама.

– А я им скажу, что уже умею. Давай попробуем, ну давай, а?

Мы узнали, где конно-спортивная школа (оказалось, что одна – недалеко от дома), и поехали.

Конечно, меня взяли – потому что маленькая. И есть надежда, что большой не вырастет. Гибкая, ловкая. Лошадей не боится. Взяли со свистом.

Мне очень повезло с первым тренером – у нас была такая Лилечка, молоденькая, добрая и смешливая девушка. Любила детишек и лошадок (так и говорила – «детишек» и «лошадок»). Лилечка была единственным человеком, который меня тискал и со мной сюсюкал. Нет, не потому, что больше никто не пытался, но, как говорила обо мне одна из маминых сестер, «оно ж и руку откусить может». Однако, чтобы обидеть Лилечку, надо было носить и вовсе каменное сердце, моя ледышка для этого не годилась, и Лилечка возилась со мной как с подранком – поила чаем после тренировок, кормила мятыми конфетами «Коровка».

«Что с тобой такое, мое солнышко? – печалилась она. – Ну улыбнись, ну съешь конфетку… Ну чем тебя развеселить?»

И я попросила ее разрешить мне ухаживать за лошадьми.

Лилечка, добрая душа, позволила мне почистить лошадку, а увидев, что я знаю дело, познакомила меня с конюхами. Как-то всем по душе пришлась моя деревенская сноровка, и скоро я из конюшни «не вылезала», как говорила мама.

Мама тоже была довольна – я участвовала в каких-то соревнованиях, брала какие-то призы – не помню. Мне это не нравилось – слишком много шума. Мне нравилось быть поближе к лошадям и скорость – это все, остальное было как в тумане – я ждала папу и хотела домой. Лошади и скорость – это был такой остров в темном океане отчаяния, чтобы совсем не пропасть.

Прошло лето, наступила осень, а папа все не ехал, а я все ждала. А осенью его привезли – в гробу. Он умер, хоронить, кроме нас, было некому – все его родственники жили в Сибири. Слишком далеко.

Я не знаю, от чего он умер. Семейная легенда гласит, что затосковал без мамы, то есть – от любви. Вот такая романтика. После его смерти я долго не могла смотреть мультик про аленький цветочек, меня мучили кошмары – чудовище ходит по опустевшему мрачному саду, потом, обессиленное, всползает на холм и умирает. Я просыпалась, плакала в подушку (к тому времени плакать я научилась с выключенным звуком – не любила, когда вмешиваются в мои дела).

На папиных похоронах я поимела репутацию звереныша среди родственников, которые и так были обо мне невысокого мнения, – потому что не могла плакать.

На маму, рыдающую и виснущую на руках каких-то теток, одетых в черное, я смотрела даже с некоторым раздражением. «И чего теперь ревет? – думала я. – Сама же бросила и сама теперь ревет».

Я не знала тогда, что можно лить слезы по человеку, которого разлюбила. Или по человеку, которого любила, но оставила. Или просто по человеку, с которым прожила десять лет.

Папу было невозможно жалко, так жалко – он лежал в дубовом гробу, большой, как мертвый кит, выброшенный на берег, и сердце словно кололи острым ножом, а оно дергалось и уворачивалось от этих уколов и своей суетой мешало дышать.

Но я не плакала, я с ужасом думала о том, что вот теперь я осталась одна, и значит я – взрослая, потому что у детей всегда кто-нибудь есть, только взрослые бывают одинокими, а у меня нет никого, все свои пятаки-любови я растеряла – нет папы, нет Зоси, нет Игоря, вот и выходит, что я взрослая.