Оранжерея - Андрей Бабиков

«Золотые часы с цепью, дорогие запонки и одно кольцо — этих вещей вполне достаточно для приличного мужчины. Утром носите перс­тень, вечером же заменяйте его кольцом с од­ним бриллиантом. Из всех драгоценных камней самый приятный и приличный — опал; человек с вульгарными понятиями и вкусом никогда не купит опал и всегда предпочтет более видный бриллиант, рубин, яхонт или изумруд».

Чем лечили гонорею? «Декохт» из трав и мин­дальное молоко (бросается в объятия Амалии).

«Комитет грамотности приводит следующие сведения: у крестьян, сеющих по пяти десятин, 19% грамотных детей; у сеющих десять деся­тин — 30% грамотных детей; у сеющих двадцать десятин — 45% грамотных детей. Очевидно, что не грамотность дает благосостояние, а наобо­рот».

Dies irae, dies iliaSolvet saeclum in favilla,Teste David cum Sybilla.[49]

«Если вы во сне видите буфет, в котором сто­ит много красивой посуды, — наяву вы вполне можете рассчитывать на удачу. И, напротив, если вам приснился пустой, грязный буфет — не сто­ит ждать милости от судьбы».

«Москвичи отвратительны, entre nous soit dit[50], они слишком много думают о деньгах и половых сношениях».

«Гроза омыла Москву 29 апреля, и стал сла­достен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось».

(«И пот по бледному челу струился...»)

«Excellent discours de la vie et de la mort» (Lon­don, 1577)[51].

Что было муки, докуки, а ни аза, ни буки.

Шиш! Тише, молчи, нишни! Фрыга, шиш на кокуй!

«Он же рыкнул яко дивий зверь, и ударил ме­ня по щоке, также по другой и паки в голову, и сбил меня с ног...»

(«И ослабел, и лег, под своды шалаша...»)

_________

Еще удар — куда-то в боль, в центр боли, а от него расходятся круги, вроде как по воде, если бросить камень...

Наконец:

— Хватит, хватит, Макарыч, уймись, — чей-то глухой, далекий голос.

Матвей смог приоткрыть один глаз и увидел прямо перед своим носом черный, идеально вычищенный ботинок. Его карманы грубо обшари­вала чья-то рука: браслет часов, запонка звездоч­кой, кабошоновый перстень с бледным камнем. Радужная опалесценция. «Око зла», как его назы­вали алхимики.

Матвей дышал быстро-быстро, как загнанная борзая. Он хотел что-то сказать, но только чмокнул губами, как пьяный, и подавился горькой кровью.

—  Да чистый он, ничего нет, я проверил, — донесся до него как будто издалека, как будто зна­комый басок — Валить пора. Оглохли, штоли? Ну, давайте, ребята, ноги в руки... Сегодня футбол по ящику...

Еще один человек, темно маячащий в сторо­не, широкоплечий, коротко и гулко откашлялся, но ничего не сказал.

—  Вот ведь гадюка островная, лицо мне рас­царапал... Он мне: «Чего угодно?», а я его — в мор­ду, да по сусалам, да снова в морду... — говорил, все еще задыхаясь и всхрапывая, тот, широкоску­лый, кто первым ударил Матвея.

—  Пасть закрой, Макарыч, — оборвал его ша­ривший у Матвея в карманах человек и скоман­довал: — Всё, разбежались.

VII

РОЗАРИЙ В ГРОЗУ

«А между тем не многие предвидели предсто­ящее несчастье; иные смотрели с любопытством, как вода из решеток подземных труб била фон­танами, другие, примечая постепенное возвыше­ние оной, вовсе не заботились о спасении иму­щества и даже жизни своей, пока наконец вдруг с улицы со всех сторон не хлынула вода и не начала заливать экипажи, потоплять нижние жилья домов, ломать заборы, крушить мостки, крыльца, фонарные столбы и несущимися обломками вы­бивать не токмо стекла, но даже самые рамы, две­ри, перилы, ограды и проч. — Тогда всеобщее смятение и ужас объяли жителей. В полдень ули­цы представляли уже быстрые реки, по коим не­слись барки, гальоты, гауптвахты, будки, крыши с домов, дрова, всякий хлам, трупы домашнего скота и проч.

Среди порывов ужасной бури повсюду были слышны крик отчаянных людей, ржание коней, мычание коров и вой собак. В сие самое время из середины города придворные конюхи и слу­жители частных людей спешили вброд на возвы­шенную часть оного для спасения сих животных. Многие, особенно приезжие, извозчики, торгую­щие крестьяне и прочего звания люди, быв за­стигнуты внезапным наводнением на улицах и площадях и не знав высшей части города, стре­мились для спасения себя и лошадей своих туда, где вода по низости места была гораздо выше и где они делались жертвою яростных волн. Все смешалось. Город погрузился во тьму».

Марк Нечет захлопнул книгу и втиснул ее в пройму плотного книжного ряда на полке дубо­вого шкафа (под № 17: статистика, финансы, от­четы, описания, изд. до 1850 года). Все это уже прежде случалось на островах в нещадных стрем­нинах истории: в 1818 году, в 1677-м, в 1531-м и еще раньше, о чем упоминают летописцы и на­поминают щербатые настенные «вассерхохи»... В середине семнадцатого столетия Марк IV при­казал снести рыбацкую деревушку на низком вос­точном берегу Гордого и выстроить на ее месте «каменный оплот». Для этих целей из Фландрии выписали прославленного инженера Ван Родена со всем его обширным семейством, левретками и личным лютнистом. Дамбу строили двадцать лет в нелегкие годы бубонной чумы, строили на­тужно, всем миром, и в память о том труде до сих пор еще сохранился добрый городской обы­чай раз в год, пятого апреля, приносить по кам­ню и бросать его в воду у основания этой дамбы. Она одна все еще сдерживала натиск реки.

Потянувшись и расправив плечи, он в третий раз за день подошел к окну. Там была та же кар­тина: смолистые, слоистые сумерки, пустыни улиц, дождь, дождь, дождь, мешки с песком вдоль пара­пета набережной, патрульщики в глянцевитых пла­щах, дождь, наваленные кучей доски — чтобы сколачивать мостки, — хлещущие взахлеб водостоки, тревожные звонки редких трамваев, непривыч­но-ярких, непривычно-оранжевых, мужественная агония портового маяка, снова дождь, сорванные ночной бурей вывески и рекламные щиты — блес­тящие доспехи поверженного великана. В верх­ней части окна зияла остроугольная дыра: это с улицы в окно его кабинета на рассвете бросили камень — уже не впервые. Грандиозные раскаты грома, катавшие всю ночь каменные глыбы по небосводу, ему были нипочем, а звон разбитого стекла разбудил его. Чернь мстила за ненастье, за бесхлебье, за гибельный северо-восточный ветер, за роскошное парадное с гербами на пилястрах, за само прозванье: чернь. Увесистый гранитный булыжник, с одной стороны гладко истертый под­ковами, а с исподу — шишковатый, дремучий, те­перь служил Нечету пресс-папье, прижимая от сквозняков пачку исписанных страниц на его столе.

Работа над книгой подходила к концу. Собст­венно, черновик был уже совсем дописан и от­части переписан набело. Ее ждало еще, конечно, чистилище корректур, зато кромешная пропасть искромсанных тетрадей и записных книжек оста­лась позади (алые и голубые отсветы каминного огня на темных кабинетных окнах), и уже скво­зила вдалеке — как снежная вершина за поворо­том дороги — райская белизна свежеотпечатан­ного экземпляра. Маленький, изящный Штерн, бывший когда-то упитанным близоруким маль­чишкой с бородавками на измазанных чернила­ми пальцах, на голову ниже остальных, что осо­бенно заметно на желтоватых школьных сним­ках, а теперь — седовласый человек с округлыми жестами мирового судьи, в точности унаследо­ванными от его батюшки, примерного масона, как всегда подчеркнуто элегантный, осанистый, учтивый, в охряном твидовом пиджаке и шелко­вом шейном платке в горошек, два дня тому на­зад просидел у Нечета весь вечер и добрую по­ловину ночи, по праву лучшего островного изда­теля и школьного друга первым знакомясь с сим манускриптом. «Странная, очень странная кни­га, — дочитав до середины и сделав перерыв, го­ворил он, сидя в кресле у окна, баюкая толстую белую рукопись на коленях и качая ногой в мод­ном ботинке с пряжкой. — Не возьму в толк, что в ней не так Как будто все чин чином: герои, описания, эпитеты, сюжет... Да, вот, к примеру, сюжет...» (закусывая лимоном коньяк, снимая и вновь надевая очки, щелкая кнопкой «паркера», продолжая качать ногой).

Это была его третья книга. В первой, несмот­ря на восторженный прием у островных крити­ков и пещерное отвращение московских, ему в силу разных причин не удалось выразить того, что он хотел, хотя иные страницы, с их несколь­ко оранжерейным, но прозрачным слогом, и по­ныне приятно трогали его, когда он между про­чим брал ее в руки. Марк работал над ней около пяти лет, причем первые четыре ушли на сбор материалов и переводы старинных рукописей, за­то его вторая книга (никакой не роман, как оши­бочно называли ее в печати, а скорее уж фило­софское исследование романа) была написана все­го за полгода (в Санта-Розе, на берегу океана) и вышла в свет в «Издательстве Штерна» — в акку­рат к его сорокалетию. В ней тоже было мно­го воздуха и синевы, и мягкой кленовой листвы, и заброшенных замков на викторианских холмах, но от него ждали совсем другого («Ах, Марк Сте­фанович, дорогой вы наш, ну зачем вы так..»), и от серых страниц журнальных рецензий (желтая промокшая бандероль с целой коллекцией криво наклеенных разноцветных марок), в общем доб­рожелательных, веяло холодком. Ее потом долго разбирали на части, так и сяк вертели и прила­живали их, чтобы доискаться до тайной пружины, методично прощупывали ее подкладку и швы, как таможенные чиновники в поисках контрабанды (а ведь это могла быть только ненавязчивая игра слов в каком-нибудь неприметном месте, эх вы, умники), ничего такого не находили и в конце концов оставили ее в покое. Полученной за нее кругленькой суммы, уже заботливо очищенной Штерном от скорлупы налогов, Марку хватило на целый год беспечной жизни в Париже. После двухлетней паузы, занятой главным образом пе­реводом на русский язык поэм Жана Молине (не опубликовано) и вихревым увлечением од­ной молодой особой с кафедры французской ли­тературы, он взялся за свою третью книгу, кото­рая теперь, придавленная камнем, как могила ле­гендарного героя, лежала у него на столе. Она шла непривычно туго, с долгими передышками и мучительными переделками от основания до верха, когда надо протягивать всю проводку за­ново и проверять напряжение на всех этажах, и все продолжала обстраиваться новыми и новыми нефами и переходами, и не была похожа ни на что, написанное им прежде. В исходе шестого года работы над ней, этой зимой, ему наконец пока­залось, что уже можно потихоньку снимать леса и начинать мыть окна. Последние месяцы были самыми трудными, но и самыми урожайными. Он дошел до того, что сочинял буквально непрерыв­но, стоя под душем, выбирая галстук, покупая га­зету, сидя в трамвае. При нем всегда был блокнот и карандаш, и нередко случалось, что во время делового разговора или дружеской беседы Марк вдруг замолкал и невозмутимо принимался за­писывать пришедшую ему в голову мысль Раз или два позабыв переложить этот блокнот из карма­на пиджака, он весь январь проходил в одном и том же черном костюме. Бывало, он проводил в своем кабинете по целым неделям, выходя толь­ко в уборную и на балкон, и при этом оставался свежим и бодрым, как после прогулки в Альпах. Его экономка Эльза, вздыхая, ставила поднос с обедом на низкий столик у кресла и тихо затво­ряла за собой дверь, чтобы, вернувшись через час, найти бульон и гуляш нетронутыми. Писатели — самый пропащий народ. И вот наконец...