Правила бегства - Олег Михайлович Куваев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тьфу! — сказал Саяпин. — Нету понятия. Чай с бензином кто пьет?
Он бросил сучья. Лошак трамбовал чайник снегом. Мы подошли к Саяпину. Он смотрел вперед, где белая гладь реки убегала в сверкающий снежный туман и лес казался рельефным, голым и странным, как на китайских рисунках тушью.
— Жена-то у вас в Геленджике осталась? — спросил Рулев.
— Которая? — Саяпин не обернулся.
— Которая есть жена, — сказал Рулев.
— У меня их четыре было. С тремя разбежался, четвертая в прошлом году померла. Воспаление среднего уха. Болела — битва! Померла.
— Понятно, — сказал Рулев. — А дети?
— Детей нет, — Саяпин все стоял к нам спиной. — С двумя не хотел. С двумя не получалось. Хотя возможности и сейчас не утратил. На юге с этим просто.
— Просто, — подтвердил Рулев.
— Дети, конешно, есть. Только я их не видал, а они меня.
— Это у всех есть, — сказал Рулев.
Саяпин хохотнул и обернулся. Во взгляде его было превосходство, и пластмассовая челюсть по-волчьи на миг блеснула в улыбке.
— Ныне вы щуплые все пошли, — сказал Саяпин. — Бабу магнитофончиком охмуряете. Или наши, которые с Севера, так деньгами. А на деньги кто идет? Шлюхи. А в шлюхе какая сладость? Там до меня пятьсот побывало, мне это неинтересно. Не-е-т! Я в бабах больше, чем в оленях, понимаю.
— Бабтехник? — обидно улыбнулся Рулев.
— И зоотехник тоже! Дружок мой стародавний Лажников, он в области в сельхозуправлении. Письмо прислал.
— Знаю Лажникова.
— А кто его здесь не знает? Так прислал письмо: хватит, пишет, тебе, старый бобр, на пляжах песок уминать. На землях, на пастбищах, что здоровьем своим клал на карту, совхоз делаем. Прилетай. Кадров нету. А есть — так не настоящие. Я и прилетел. И не жалею. Давно надо было. Не-е! Я еще попашу. Еще вспомнят Саяпина.
— Лажников-то скоро слетит, — вставил Рулев. — Замену ему ищут.
— А ему пора, — сказал Саяпин. — Мы с ним ведь сидели три ночи вот прямо на днях. Устарелые методы руководства, ему говорят. А он говорит, не могу по-другому. Круто, но чтобы дело шло. Где выговор, где с занесением в личное дело, где разговор с глазу на глаз. Трудно, говорит, стало работать. Кадры пошли с самолюбием, уважения к вышестоящему нету. Я, говорит, сам уйду.
— Так примерно и есть, — сказал Рулев.
Саяпин посмотрел на небо. Небо было светлым, бледноватым, безоблачным.
— Наши бы старые кадры сюда, — сказал он. — Лажников, Шкуренок, Тывытай, Мишку бы Грымзина. Сделали бы мы совхоз за милую душу. Передовой, крупнейший, гордость области, железный был бы совхоз.
— Такой и будет, — сказал Рулев. Саяпин промолчал.
— Чай готов! — крикнул Лошак, и мы пошли к вездеходу.
Чай был северный, черный. Но Саяпин взял пачку и еще тряхнул себе в кружку полпачки, помешал пальцем. Потом вынул из полушубка жестяную коробочку леденцов и запихнул один леденец в рот. Нам не предложил.
— Сахар, по науке, здоровью вредно, — сказал он. — А в крепком чаю витамины, каких нигде нет. Для сердца, пишут, вредно, да ведь еще живем…
…Нам было суждено остановиться через час. Еще издали мы заметили широкую полосу поперек реки. Полоса казалась черной, и над ней висел легкий радужный отсвет, точно сверху протянули яркую пеструю полоску чудесной многоцветной ткани. Это оказался след оленьих копыт, след стада, пересекавшего реку.
Саяпин выскочил на снег.
— Неужели наши? — тревожно спросил Рулев. — Не положено им тут быть. Маршрут у них вовсе в другую сторону.
Меж тем Саяпин грузно ходил по снегу, вглядывался из-под ладошки туда, где след стада выходил на косу и затем исчезал в лиственницах. Саяпин махнул нам рукой и грузно пошел в лес. Вернулся он быстро, на ходу вытирая шапкой лицо. Снег здесь был рыхлый, и Саяпин проваливался до колен, спасали его брезентовые манжеты на резинках, натянутые поверх валенок.
— Кеулькай это, — издали возбужденно крикнул Саяпин. — Я его нарту, его полозья из сотен узнаю.
— Какой Кеулькай? Какого совхоза? — тревожно спросил Рулев.
Саяпин подошел к нам и сел на гусеницу вездехода, приложил к затылку пригоршню снега. Мотор вездехода работал, и гусеница подрагивала, подпрыгивали седые волосы Саяпина, и мелко дрожала рука на затылке.
— Поехали, что ли? — недовольно буркнул Лошак. — Пикник через сто метров.
— Обожди! — приказал Рулев.
— Этот Кеулькай — последний единоличник в государстве, — сказал Саяпин. — Тридцать лет от Советской власти в этих местах спасался. Жена, дочь да он. А нашел его я, когда получил задание ягельные пастбища нанести на карту. Пастбища тут нетронутые, на десять-двадцать тысяч голов. И бродил по ним один Кеулькай. Олени у него — больших в мире нету. Не олени, а лоси. Я первый год вернулся, донес куда следует — Лажников за голову схватился. Послали людей — обнаружить, представить к властям. Да его, лешего, разве поймаешь. Люди помороженные вернулись. Пять лет его ловили, пока аэродром действовал. У Лажникова Фрол Григорьича седина из-за него появилась. Выговор за выговором: на вверенной ему сельскохозяйственной территории беззаботно живет кулацкий элемент. Значит, что? Значит, нет воспитательной работы и есть преступное попустительство. Лажников до того дошел — просил у командующего округом боевой самолет, чтобы кулацкий элемент с воздуха уничтожить.
— Дали? — спросил Рулев.
— Времена были, — вздохнул Саяпин. — Могли бы и дать.
— Все-таки не дали?
— Решили меня напустить. Последняя попытка в целях всеобщего гуманизма.
— Ну?
— Я его осенью разыскал. По методу сыщиков — представил себе, куда бы я стал перегонять стадо к зиме с хребтов, с летовки.
— Ну?
— Он от меня обманом ушел. Напоил какой-то травой и ушел. Но неделю я у него жил. Крепкий оленевод. Ох, оленевод он крепкий. Профессор.
— Ну?
— Ушел, все унес. На обратной дороге я и потерял зубы. Хорошо, он мне топорик оставил. Плот я связал, на нем доплыл. Иначе погиб бы, как мышь. Потом слухи о нем ходили. Сколько же лет-то ему сейчас? Ведь, поди, помрет скоро… Лажников мне слезно говорил: «Найди эту заразу кулацкую, вынь из моего сердца».
— Так, — сказал Рулев. — Так. Значит, еще одно стадо на вверенной мне территории.
— А куда он теперь денется? Вот обоснуюсь, я с ним разберусь. Только…
Саяпин замолчал. Взял еще пригоршню снега и приложил к затылку.
— Только что? — спросил Рулев. Он улыбался по-прежнему, и я видел прежнего, того Рулева, перед которым я преклонялся.
— Жена у него умерла. Это знаю. Нарт три. Одна его, одна дочери, а еще одна получается… моего сына.
Рулев неприлично хмыкнул.
— Жеребец я тогда был, жеребец. Никакие
