1993 - Сергей Шаргунов

Как-то, читая “Трех мушкетеров”, она подумала резко и ясно: “А ведь они все уже умерли” – и тотчас ее передернуло от этой мысли. В тот день вирус смерти проник в нее. Таня спохватилась, что это литература, но было поздно: все на свете должны умереть, Дюма-то умер. Теперь мысль о смерти стала, как мушка или, вернее, темная крапинка, плававшая перед левым глазом, когда Таня просыпалась. Она смотрела в потолок, кидала взгляд на шторы, опускала на одеяло, и крапинка плясала, летала, садилась на предметы.

Таня думала о смерти, засыпая и просыпаясь, потому что со смертью ассоциировалась крапинка. Таня вставала, и крапинка сразу чудесно исчезала, возможно, улетев к кому-то другому. Днем за заботами и суетой крапинка не возвращалась ни разу. Перед сном Таня особенно долго думала о смерти и смотрела в темноту, среди которой крапинка уже притаилась, чтобы утром на свету снова маячить. “Если бы не эта гадкая точка, я бы давно забыла про смерть”, – думала Таня, но смерть не отпускала. Лежа без сна, Таня сначала жалела родителей, затем кошку, затем Риту, затем козу, затем нескольких девочек из класса, затем симпатичного ей Женьку Тарабана на два класса старше, затем бабу Валю, и после всех близких она начала жалеть полюбившихся актеров и тихо стонала от непереносимости сострадания. Неужели они все когда-нибудь умрут? Не может быть! Умрут! Лицо горело, как от пара, она ворочалась, и скрип кровати звучал странным поддакиванием ее тоске. Таня пробовала думать о том, что тоже умрет, но об этом почему-то не думалось, зато внезапно пришла новая мысль, от которой она села в постели: каждый – единица. Она как будто увидела в темноте эту красную молнию – один. Тане тогда было двенадцать. Есть отдельная коза, отдельная девочка, отдельные все-все. И каждый по отдельности. Но общего ума нет. И все умрут. Что же это значит? Значит, вообще никого нет? И ничего нет? Таня со сладострастием стала грызть ногти, которые неделю назад клятвенно обещала себе не трогать. Она грызла один ноготь за другим, и мысли пропадали – любые мысли, мыслей не было никаких.

Таня спросила:

– Папа, а для чего жить, если умрем?

Лена доила козу, Таня, ей уже было тринадцать, зажимала животное ногами, ухватив за рога. Отец придирчиво наблюдал.

– Ты ей на хребет не садись, а то сломаешь, – сипло сказал он вместо ответа. – Кому как, а Аське помирать рановато.

– Всем рановато, – сказала Лена. – Я надеюсь, успею внучат понянчить.

– Не накаркай внучат раньше времени. Живи, Таня, учись, может, смысл жизни найдешь и нам расскажешь. На самом деле смысла жизни, доченька, нету, а правила жизни есть. Но это дано не всякому. Чего должно быть дадено? Во-первых, способности. Во-вторых, смелость. В-третьих, возможности. Знаете, в чем смысл? – Он окинул их взглядом полководца. – Высшее назначение человека – борьба за других людей.

– Прям… – отозвалась Лена.

Она частенько так обрывала его, как будто звуком лопнувшей струны: “Прям”.

– Есть, допустим, способности, но кишка тонка, – развивал свою идею Виктор. – Или есть и талант, и отвага, а не пускают, плетью обуха не перешибешь. Или храбрый человек, а отсутствие мозгов. И всё равно уважаю… Уважаю я бойцов по жизни!

– Идиотов всегда хватает, – Лена заканчивала теребить второй козий сосок. – И бездельников. Жить надо, Танюш, чтобы семью создать хорошую, ребенка родить и вырастить, чтобы никому злого не делать, чужого не брать и чтобы вспоминали о тебе только добрым словом.

– И бороться, – добавил Виктор.

– С кем бороться-то надумал? Со мной, что ли?

– У каждого Сократа своя Ксантиппа, – ответил он самодовольно и продолжал горячо: – За правду надо бороться. Я бы и боролся – да возможности откуда? Кто меня послушает? Сколько кругом подлости! Но я одно имею точно – мужскую честь. А у женщины должна быть – женская. Вот так… так хотя бы… И еще скажу одну вещь: в жизни нельзя человеку без мечты!

В восемьдесят восьмом Виктор, подначенный сослуживцем по институту, занялся сыроедением. Лена в штыки восприняла новое увлечение мужа: она не только не стала читать брошюру американского доктора, но и отказалась готовить Виктору то, что он просил. Он замачивал вечером крупу и утром ел получившуюся кашу, сдабривая ее тертым яблоком и медом. На обед и ужин поглощал в неимоверном количестве свеклу, морковь и капусту.

– Червь у нас завелся. Всё поел! – говорила Лена, нарочно смакуя котлету. – Ты лучше переходи на ботву и листья банановые, это ж экономнее. И комбикорма могу насыпать вволю. Вдруг, как Ася, молоко давать начнешь? Танюш, положить тебе еще с поджарочкой?

– Трескай, – злорадно говорил Виктор. – Трескай, отравительница. И себе вредишь, и дочери. Ничего, скоро мясо из магазинов совсем пропадет, тогда, может, оздоровитесь!

– Связался с аферистом, во всем его слушаешь.

– Не знакома, а ругаешься. Нет, он славный малый! Глаза мне открыл на продление жизни.

Виктор увозил натертые овощи в баночках на работу. Там он и наставлявший его “славный малый” Женя Куницин – словоохотливый физик из Тамбова, изгой в своей семье, в прошлом заядлый пасечник, над гироскопом ронявший слезы по улью, – подкармливали друг друга и обсуждали новую брошюру о йоге.

Как-то за ужином Таня с Леной грызли цыпленка табака, Виктор ел из огромной супницы свой салат, и все неотрывно смотрели сериал “Рабыня Изаура”. И тут Виктор сказал:

– Говорят, телескоп – ерунда. Со звездами можно общаться, их не видя. Для этого позы и упражнения есть.

Он облизал ложку, встал из-за стола, сел на пол, уперся руками, тряхнул головой, высунул язык, вытаращился и так замер.

– Папа, ты что? – спросила Таня.

– Это поза льва, – сказал он. – Профилактика от ангины. – И снова вывалил язык.

– Ты мне телевизор загораживаешь, лев! – сказала Лена тревожно. – Будешь хулиганить – сдам тебя в зоопарк!

Виктор не ответил.

– Львы мясо едят! – просительно сказала она.

Он молчал, как будто отключился, уставив стеклянные глаза в телевизор. За две недели сыроедения он осунулся. Сериал кончился, Лена ушла мыть посуду, телевизор продолжал что-то показывать, Таня застыла на стуле, не решаясь встать. По окаменевшему лицу отца струился пот.

Еще через неделю он неожиданно оставил увлечение.

– Мамаша, давай в лес пойдем, шашлыков нажарим! Пожрем хоть по-человечески!

– Ура! – Таня запрыгала при вести о костре, и с той поры отец стал питаться, как раньше.

Она не знала, почему он завязал и с сыроедением, и с йогой, пока однажды ночью, пойдя в туалет, не услышала из прихожей, как наверху у мамы он рассказывает, не в силах удержаться от громкости:

– И журнал мне протягивает… Вот гадина! Открываю: там мужик с мужиком. Я ему: “Это что? Тоже тайное учение?” – и замахнулся… Бить не стал. Он теперь ко мне подходить боится.

– Надо было начальству сообщить.

– Лена, я ж не стукач.

Перестройку родители поначалу почти не заметили. Разве Лена иногда, перед телевизором или читая газету, вздыхала:

– Народу-то, народу намолотили! Да, нечем крыть… Многое от нас скрывали!

– И продолжают молотить, – замечал Виктор с глухим смешком фаталиста. – И продолжают скрывать.

В августе девяностого года Таню крестили. Крестной мамой стала Ида Холодец, которая посоветовала церковь неподалеку и знаменитого священника, к которому ездила с недавних пор, крестным стал друг Иды, дачник Илья Иванович, безотказный старик-геолог, прямоспинный, седобородый, с тонким иконописным ликом. Отец на крестины ехать отказался.

– Раньше ты, Ленка, о Боге не вспоминала. Теперь все набожные стали, поклоны бьют. А я в цирк лучше пойду, чем в церковь.

– Богохульник! Это бес тебя в храм не пускает!

Всей компанией они доехали на электричке до Пушкино, там сели в рейсовый автобус и подкатили к деревянной церкви с синими маковками. Крестил священник в белом облачении, плотный и чернобородый, с пышными волосами и большими карими печальными глазами. Он поговорил с Таней отдельно, мягким густым голосом. Спросил:

– О чем ты часто думаешь?

– О разном, – прошептала, и он склонился еще ближе.

– Наша жизнь – мост, – сказал он медленно. – Но мы не знаем, когда придем в его конец. Понимаешь?

Таня поспешно кивнула. Ее обрядили в белую рубашку, и босыми ногами она встала в пластмассовый чан. Священник читал молитвы, внимательно проговаривая каждое слово, нагнул ее голову над железной купелью и, зачерпнув воду, полил трижды. В конце он состриг у нее прядки волос и закатал их в шарик воска, который отпустил в воду. Этот оранжевый комок плавал, похожий на добродушную кошачью мордочку, и рыжие волоски торчали, словно усы. После крещения священник снова заговорил – уже со всеми, бархатисто и плавно, и Таня всё пропустила мимо.

Через месяц черно-белую фотографию священника показали по телевизору и сказали, что он убит возле станции Семхоз, рядом со своим домом.