Отчаянный корпус - Игорь Лощилов

— Русский офицер должен уметь все: и посадить вовремя, и корень извлечь…

Смысл ее до посторонних не дошел, Снегирев же понял и более не отнекивался. Однако для надежности к нему был приставлен Петрович, который, кажется, знал все на свете. Оно и правда, в молодости ему приходилось быть орудийной прислугой, хотя самих навыков в стрельбе он не имел.

С утра следующего дня стали поджидать званых гостей, и они не замедлили явиться небольшим отрядом, человек в пятьдесят. Среди подъехавших горцев находился и капитан Махтин, которого трудно было узнать. За время пребывания в плену его круглое лицо превратилось в осколок от прежнего лица, весь заросший седым волосом. О пленнике можно было догадаться лишь по веревкам, которыми он был прикручен к седлу.

— Что они, нехристи, с человеком сделали, — покачал головой Петрович, а Петя и того не сумел сказать, настолько был поражен видом бывшего командира. Однако нынешнее положение обязывало его быть сдержанным и своих эмоций не показывать. Пришлось набраться терпения и вступить в переговоры, хотя, казалось бы, о чем тут говорить? Разменялись пленниками, и дело с концом. Это Петя так думал, однако Петрович, которого он взял в помощники как немного понимающего язык горцев, пояснил, что здесь не принято дело кончать разом, обязательно нужно поторговаться, вроде как на базаре. Ладно, раз нужно, придется торговаться.

Пока начальники говорили, стороны застыли в ожидании. Самым нетерпеливым оказался Снегирев, он суетливо двигался возле доверенной ему пушки, вытягивал голову, стараясь вызнать, о чем можно так долго переговариваться с абреками, наконец не выдержал и поднес огонь к затравочному отверстию. Пушка зашипела и после некоторого раздумья выстрелила. Ядро, описав небольшую траекторию, упало, взметнув комья грязи. Горцы быстро пришли в себя, наперебой закричали и вытащили сабли. Пете немалых трудов стоило их успокоить — это, сказал он, нам сигнал, чтобы время на слова не тратить.

— А за потраву кто заплатит?

Оказалось, что в ближнем загоне осколками поранило несколько овец.

— За овец заплатим, — заверил Петя к большому неудовольствию Петровича, — нам все равно вашего пленника откармливать нужно.

Тем дело и кончилось.

Бросился Петя к бывшему командиру с объятиями, а тот его сторонится.

— Что, Алексей Иванович, неужто не признали?

— Как не признать? — отвечал тот. — Только я нынче такой паршивый, что сам бы до себя не дотрагивался.

Тут же препроводили Махтина в баню и стали готовить праздник. Через некоторое время собрались, как и полагается, чтобы отметить возвращение. Начали выспрашивать.

Бедного капитана почти два месяца продержали в открытой глубокой яме. Сидел он там безвылазно, иногда лишь кидали ему лепешку и спускали бурдюк с водой. Оправляться приходилось на месте, слава богу, из-за такого корма делать это было несложно, хотя запахом отхожей ямы он пропитался насквозь. Слушатели негодовали, кажется, больше самого узника. Тот даже попытался их успокоить:

— Эти абреки уж такой народ, для них свое страдание ничто, а о других и не подумают. Вот совсем недавно до нашего похода на Дарго был такой случай…

Слушатели притихли, пусть выговаривается капитан, ему после своего безвылазного сидения нужно язык развивать.

— Мы в это время их так прижали, что они мириться надумали. А как это сделать, когда ихний имам Шамиль об этом не то что говорить, даже думать запретил? Тогда решили прибегнуть к посредничеству его матери, направили к ней делегацию, расписали все свои страдания и попросили о ходатайстве. Мать у него сердобольная, подумала-подумала и согласилась переговорить с сыном. Тот ее выслушал и сказал, что объявит о своем решении через три дня.

Хорошо. Пошел Шамиль в мечеть, молится день, молится другой, молится третий. Все в нетерпеливом ожидании окружили мечеть и ждут. На четвертый день выходит он и объявляет о снизошедшей на него воле Аллаха. Вы, сказал он людям, не горные орлы, а трусливые шакалы. Вы, говорит, вместо того чтобы бороться за свободу своей земли, падаете ниц перед презренными гяурами. Среди вас, говорит, нет достойных мужчин, ибо, не имея мужества высказать свое мнение, вы прибегли к помощи слабой женщины. Я обратился к Аллаху, и он мне сказал, что любой, кто осмелился просить о мире с неверными, достоин сурового наказания, самое малое — это сто ударов плетью, будь то старик или малое дите, здоровый или слабый. И первой будет наказана — моя родная мать!

Бедная женщина в отчаянии упала к ногам сына. Народ разразился воплями, стал просить об отмене приговора. Но Шамиль остался неумолим, велел привязать мать к столбу и, более того, взяв плеть из рук палачей, стал сам стегать ее. После пятого удара старуха лишилась чувств. Шамиль прильнул к ней, стал молиться, а затем воскликнул: «Да будет имя Аллаха благословенно! Он внял моей молитве и разрешил переложить остаток наказания на меня. Я с гордостью повинуюсь воле Аллаха».

С этими словами он разорвал черкеску, обнажил спину и приказал продолжить наказание, пригрозив исполнителям смертью, если они не будут соблюдать положенное по закону. В протяжении всей экзекуции Шамиль, превратившись в статую, не издал ни звука, наказание проходило в полнейшей тишине коленопреклоненных людей. После девяносто пятого удара Шамиль спокойно встал с колен, клочья кожи свисали с его окровавленной спины. Толпа заревела, как дикий зверь, стала неистовствовать, крикам и ликованиям не было конца. Шум продолжался до тех пор, пока Шамиль не спросил, где чеченские изменники, которые явились причиной наказания его матери.

В мгновение ока чеченцы были схвачены мюридами и брошены к ногам Шамиля, возле которого уже стояли наибы с обнаженными шашками. Распластавшись перед Шамилем, они и не помышляли просить о пощаде, и лишь по шевелящимся губам можно было догадаться, что они молятся в ожидании неминуемой смерти.

Но Шамиль поступил иначе. Подойдя к лежавшим в пыли чеченцам, он поднял каждого, увещевая иметь веру, быть впредь стойким, не поддаваться соблазнам и слабости. «Идите с миром в свои аулы и сакли. Расскажите всем о виденном и слышанном здесь, и да благословит Аллах путь ваш», — так напутствовал их Шамиль.

С быстротой молнии происшедшее разнеслось по всему Кавказу, понятно, почему они сопротивляются теперь так ожесточенно…

Потрясенные рассказом слушатели некоторое время хранили молчание. Первым подал голос Снегирев, который в ходе повествования несколько раз намеревался вставить слово и с трудом сдерживал себя. Теперь он торопливо проговорил:

— Примитивные существа малочувствительны к боли. Возьмите, к примеру, собаку, на которой, как известно, все быстро заживает.

— Это вы к чему? — не понял Махтин.

— К тому, что по вашему рассказу получается, что эти горцы ведут себя как благородные люди, а на самом деле они разбойники, каких мало.

Махтин спокойно проговорил:

— Не буду с вами спорить по недостатку опыта. Знаю лишь то, что говаривали мои предки: молодца нужно ценить и в татарине… Хотя делать это непросто. Чеченцы отличаются злобой и свирепым бесстрашием, сражаются с отчаянной храбростью, в плен не сдаются, а ежели такое случится, на всю семью ложится позор. Для них суровые скалы — вроде поднебесного рая. Шамиль так и говорит: «Наша природа делает меня сильнее многих монархов. В благодарность я готов помазать деревья маслом, глину смешать с пахучим медом, а горы оросить благовониями, ибо все они помогают мне в борьбе за освобождение Кавказа».

— Прямо Робин Гуд какой-то! — не удержался от насмешливого восклицания Снегирев.

Махтин покосился на него, но прямо выражать неудовольствия не стал, лишь пояснил:

— Ну, до рыцаря ему далеко. Ежели захватит какой непокорный аул, сразу начинает суд вершить. По его приказу пленникам отрубают кисти рук и со смехом отправляют в лес добывать себе пропитание, несчастным не удается протянуть и сутки, они истекают кровью. А иных привязывают к деревьям рядом с дуплами диких пчел, пленники раздуваются от их укусов и лопаются, подобно бычьему пузырю…

Кто-то из слушателей спросил, как же они обращаются с пленниками, если столь беспощадны к своим. Махтин пояснил, что пленных у них вообще брать не принято, какой это, говорят, мужчина, если не сумел за себя постоять и сдался врагу? А на вопрос, который висел в воздухе, но так и не был произнесен, Махтин ответил так:

— Чеченцы народ хоть и дикий, но бесхитростный, как дети. Этим пользуются разные проходимцы. Объявились тут купцы из Персии, которые вздумали торговать людьми. По их наказу чеченцы устроили форменную охоту на нашего брата офицера. Солдатиков-то в плен не берут, какой с них барыш? А я вот словился, правда, после того, как они мне голову продырявили. Только оклемался от раны, привели к какому-то персу. Толстый такой, шея шире морды, а пальцы — что черенки от лопаты. Стал он в меня ими тыкать, будто в скотину на базаре. Истыкал всего, а потом цену объявил — полтыщи рублей. Я поначалу даже приосанился, до меня полковник за триста рублей пошел, ну там, правда, и смотреть было не на что — тот и телом не вышел, и росточком мал. Потом, однако, пришлось мне одуматься. Перс дал сроку до холодов, и ежели денег не будет, то придется мне околеть от холода и голода. О том же, есть ли у меня такие деньги и где я их достану, они и знать не хотели. Халас! Это, по-ихнему, конец разговору, и черенками своими показал, убирайся, дескать, обратно в свою помойную яму.