В тебе моя жизнь... - Струк Марина

— Мы делали это десятки раз ранее — вот так выезжали вдвоем, и все наши соседи прекрасно осведомлены об этом. И потом — я сообщил, отъезжая господину Спицыну, что мы уехали за доктором. Только он и видел наш отъезд, остальные были слишком заняты для того. Неужели вы не понимаете, я делаю это только ради вас. Вас одной! Не сделай я этого, вы ныне сидели бы уже там, подле него, в дорожной пыли. На глазах у всех, ничуть не заботясь…

Марина снова увидела руки Арсеньева, поднимающие голову Сергея, и кровь, струящуюся по светлым волосам. Сердце сжалось от предчувствия неотвратимой беды, такой страшной, что у нее перехватило дыхание. Она снова взмолилась, взывая к милосердию человека, что сидел подле нее в двуколке.

— Зачем вы увезли меня? Не стоило… Прошу вас, отвезите меня обратно, к остальным… к нему. Умоляю вас. Ради всего святого, во имя вашей любви ко мне…

— Вот как раз ради нее я и не сделаю этого! — отрезал Раев-Волынский, и Марина прочитала по его глазам, что умолять его бесполезно. Этот человек пойдет на все лишь бы добиться желаемого приза, а ныне этим самым призом была она.

— Зачем вам все это? — прошептала она. — Я ведь никогда не смогу полюбить вас. Что бы ни случилось. Jamais de la vie!

— Ну, это покажет только время! И, в конце концов, в супружестве взаимная любовь отнюдь не главное!

Он произнес эти слова с такой горячностью, что Марина невольно откинулась назад, на спинку сидения, пораженная тем, что прочитала в глубине его темно-серых глаз. Раев-Волынский решил, что ей снова стало дурно. Он ослабил свою хватку, склонился над ней, слегка пристав с сидения. Марина не преминула воспользоваться этим удобным моментом, осознавая, что именно сейчас судьба дает ей возможность избавиться от него. Она подождала, пока он еще больше привстанет, наблюдая за ним сквозь прищур глаз, а после вдруг с силой, которой от себя сама не ожидала, толкнула его руками и ногами в грудь, выталкивая из двуколки. Раев-Волынский не ожидал от нее такого напора, он пошатнулся, попытался схватиться за что-нибудь, найти опору, но не сумел удержаться на ногах и упал прямо на дорогу.

Марина тут же вскочила на ноги и схватила вожжи двуколки. Простите, лошадки, прошептали ее губы, прежде чем она изо всех сил хлестнула по крупу одну из них, заставляя пуститься в бешеный галоп. Ей просто необходимо было уехать прочь отсюда, от этого человека, которого она так неосторожно приблизила к себе. Он что-то кричал ей вслед, но она уже не слышала его, подгоняя лошадей.

Развернуться сразу же на дороге означало сбавить ход, и следовало это делать как можно дальше от Раева-Волынского, что легко мог снова перехватить у Марины вожжи из рук. В смятении, в котором пребывала ее душа ныне, она проехала даже чуть ли не две версты прежде, чем повернула двуколку обратно.

Раев-Волынский немного удалился от того места, где она вытолкнула его из двуколки. Он шел, распрямив спину, заложив руки за спину, так спокойно и непринужденно, будто совершал моцион, а не находился на пыльной дороге в десятке верст от ближайшего имения. Заслышав стук колес, он развернулся к двуколке, но попыток остановить Марину не делал, просто проследил взглядом, как она проезжает мимо.

— У него всегда будут другие женщины! Взять хотя бы эту черкешенку! — выкрикнул он ей при этом. — Всегда! On ne se refait pas! [603]

Он что-то еще кричал ей, но Марина уже не слушала его. Пусть, думала она, подгоняя лошадей, пусть будут другие. Только бы Сергей ныне был жив! Если уж суждено, что когда-нибудь он разлюбит ее, значит, такова судьба. Но разве не сказала ей когда-то Зорчиха, что отныне она сама будет творить свою долю? Она приложит все усилия, чтобы этого не случилось. Никогда! Ни единой женщины она не допустит в его жизни, кроме нее самой!

Но единственное, чего она никогда бы не смогла переменить, и о чем так неустанно молила Господа, пока гнала лошадей, это лишь о том, чтобы он был жив. Пусть будет живой! Только живой. Любой — покалеченный или целый, ей ныне все едино, только бы он остался жив. Когда-то она сама сказала ему: «Я бы любила тебя любым! Калекой или здоровым, богатым или сирым и убогим, с честью и без оной!», и сама же изменила своим словам, пустив в душу сомнения в своей любви, в его любви… Как много ошибок! Как много!

Марина никого не застала на том месте, где были импровизированные скачки, что столь печально закончились для всадников. Только примятая трава на обочине, где стояли экипажи, взбитая дорога, труп лошади Загорского, чьи глаза ныне не моргая, смотрели в небо, да чей-то платок, лежащий в пыли, перепачканный кровью, напоминал о том, что тут произошло. Марина придержала лошадей, оглядела это страшное для нее место.

Кровь… Алая кровь, струящаяся по светлым прядям…

Марина едва подавила в себе очередной приступ истерики, что поднялся откуда-то из глубины души. Хрип падающих лошадей, всадники, летящие кубарем в пыль. И тот крик, леденящий душу… Оттого ли ей так страшно ныне, что она поняла слова Жюли, сказанные накануне днем? «…Вот в такие моменты и понимаешь, что жить без этого человека невозможно для тебя. Когда есть риск потерять его. Навсегда. Тогда и обнажаются души, открывая все, что скрывалось глубоко внутри…»

Нет, она не будет сейчас плакать! Не поддастся своему порыву бросить вожжи и разрыдаться в голос от бессилия и страха, что ныне рвали ее душу на куски. Нет времени ныне, чтобы стонать о судьбе и заламывать руки. Только не в этой неизвестности, что гнала ее в Завидово, словно за ней скакали все черти ада.

На подъездной аллее имения Марине встретилась коляска, что мешала ей проехать к усадебному дому. Она ехала столь медленно, что у Марины даже руки затряслись от волнения и злости. Она кричала кучеру, ругалась на него, но тот судя по всему, не слышал ее за скрипом рессор, и она, стегнув лошадей, резко взяла вправо на обочину. Пронеслась мимо с такой скоростью, что едва не перевернула двуколку с обочины, обдала пылью сидевших в коляске пассажиров.

У крыльца усадебного дома спрыгнула наземь, не дожидаясь, пока к ней подбежит лакей, уже спешащий по ступенькам, вбежала в дом, распахивая двери комнат. Господи, куда все подевались? Где гости? Неужто она ошиблась, и они поехали сразу в уездный город, к доктору? Но нет, до Завидово ближе. Разумнее было бы ехать сюда.

— Марина Александровна, — окликнул ее Арсеньев, которого она все-таки нашла в этой многочисленной анфиладе комнат. Он и Жюли выбрали самую прохладную гостиную на первом этаже, укрываясь от июльской жары, что к этому часу стала невыносимой. Марина окинула их взглядом и сразу поняла, что те прибыли совсем недавно в Завидово, так как по-прежнему были в том же самом платье, в котором выезжали на прогулку. У Арсеньева даже виделась кровь на рукаве его светло-серого сюртука, и при виде этих небольших пятен Марина побелела, как полотно.

— Я вижу, вы не нашли доктора, — язвительно произнес Арсеньев, не обращая внимания на предупреждающий жест Жюли. Марина подняла на него растерянные глаза, она была вся в пыли, даже лицо. Светлыми были только дорожки слез, что она пролила по дороге в Завидово. На миг Арсеньеву стало жаль ее, но вот она виновато потупила глаза, отвела в сторону взгляд, краснея стыдливо, и он оставил свое сочувствие к ней. — Но, слава Богу, он понадобится точно не в Завидово. Ваши соседи отбыли тут же с места в свое имение, увозя раненого сына. У штабс-капитана, судя по всему, сломана нога.

— А Сергей? — тут же спросила Марина. Штабс-капитан ее вовсе не интересовал в этот момент. Да и остальные гости, впрочем тоже, к ее стыду. — Что Сергей Кириллович?

— Он не ранен. Вернее, не так серьезно, — Марина не смогла сдержаться и тихо заплакала, прижав ладонь ко рту. Ее охватило такое невероятное облегчение при этих словах, что у нее даже руки задрожали. Арсеньев же продолжил. — Он расшиб голову при падении. Пара швов точно. Просто чудом не открылась рана на плече. Вот в чем отличие кавалерии от пехоты — умение точно сгруппироваться при падении с лошади.