Биоген - Давид Ланди

Наступил декабрь. Ударившие морозы косили наиболее слабых. Совсем маленькие дети умирали чаще других. Родственница Георгия смогла как-то договориться с охраной и наведывалась в соседнюю деревню, откуда приносила ботву.

Так прошел еще один месяц. Месяц голода, холода, ежедневных смертей и детских страданий на руках беспомощных матерей.

Через три дня после празднования нового тысяча девятьсот сорок третьего года немцы подожгли соседний барак, где лежали больные тифом. Началась паника. Люди подумали, что их тоже будут сжигать. Кому-то удалось убежать. Охрана к тому времени смотрела уже на все сквозь пальцы, так как фашисты готовились к отступлению. О том, что Красная армия приближается, поговаривали уже давно, но боялись сглазить. Поэтому, когда в середине января вдруг появились наши, никто не мог поверить в произошедшее, и плачущие женщины целовали солдатам руки, спрашивая их об одном и том же: «А Сталинград, сыночки, освободили?»

После капитуляции второго февраля тысяча девятьсот сорок третьего года шести немецких армий, двадцати четырех генералов, одного фельдмаршала и пятидесяти тысяч советских хиви[256] жители стали возвращаться на пепелище правого берега. Точнее, в то, что от него осталось. Сталинград был завален трупами. Их свозили в овраг реки Царица, где они лежали сложенными в ровные поленницы, ожидая погребения.

Скрежеща иглами снежинок по небритым щетинам мертвецов, зима пришла в котлован этого безумия ледяной стужей безмолвия. Желая остудить сердца людей, она несла холод и гибель, уравнивая всех единственным на земле правосудием, имя которому – смерть.

Так мои близкие стали свидетелями величайшего в истории человечества сражения сухопутных войск. Проще говоря – самого массового убийства при попустительском поощрении всех государственных органов, еще недавно ратовавших за мир.

Мульт: Только под эгидой государства можно создать армии убийц!

Благодаря моему прадеду женщины получили место в бараке, построенном около железнодорожного вокзала, восстановлением которого он занимался. Раз в месяц ему выдавали мешок зерна. Шансов выжить в таких суровых условиях у моей мамы практически не было. Но она это сделала – сделала всем смертям назло[257], хотя и осталась навсегда маленькой и хрупкой женщиной, в отличие от высоких и больших бабушки и прабабушки.

Страшная зима тысяча девятьсот сорок третьего года подходила к концу…

Февраль нищал и стал неряшлив.Бывало, крякнет, кровь откашляв,И сплюнет, и пойдет тишкомШептать теплушкам на ушкоПро то да се, про путь, про шпалы…[258]

Главное было – дожить до тепла, и у них это получилось. Весной началась расчистка города. Активное участие в ней принимали военнопленные. С каждым днем их становилось все меньше и меньше. К лету уже десятки тысяч немецких мужчин лежали в земле. Изможденные фрицы умирали вместе с русскими солдатами, которых они брали в плен, когда шли под Сталинград. Умирали за тысячи километров друг от друга. За тысячи километров от своих семей. Умирали, потому что, отправляясь на эту войну, надеялись выжить. Потому что боялись своих диктаторов. Потому что, становясь фанатиками чужой воли, они проживали чужую жизнь, под чужими знаменами, в чужом строю, расплачиваясь за это своей смертью…

Весна и лето прошли в восстановительных работах. Измученные жители города трудились не покладая рук, пока великие стратеги готовились к очередной небывалой битве, вновь протянувшей руку смерти к моей семье.

Наступивший июль ознаменовал в истории человечества начало невиданного танкового Армагеддона.

Для главных игроков этой схватки битва проходила в комфортабельных помещениях Вольфсшанце[259] и Кремля, обставленных мебелью, выструганной из костей человечества. Их кабинеты отапливались теплом остывающих на полях сражений тел. Столы, на которых лежали игральные карты, освещались потухающими взглядами детей, так и не успевших получить опыт прожитой жизни…

В сорок третьем году, после того как Рудольф Рёсслер[260], отрабатывая свои баснословные гонорары, передал из Швейцарии в Кремль агентурные данные о готовящейся немцами операции «Цитадель», танковая часть, где служил мой дед Георгий, оказалась на Курской дуге.

И битва началась.

Один закат. Одна ночь. Один рассвет. Один день[261].

Одна земля. Десятки птиц. Сотни кузнечиков. Пять тысяч самолетов. Шесть тысяч танков. Тридцать тысяч пушек. Два миллиона воинов…[262]

И где-то среди них – бронированный, раскаленный, родной. Пропахший порохом и горючим. Изрешеченный пулями и осколками. Ствол, в котором прячется ужас, смотрит на запад: «За Сталинград! За родину! За жизнь!» Уставший, гусеничный, мой двадцатисемилетний дед-танк…

Два года! Уже почти два года смерть гуляет вокруг него, заглядывая турбинами своих зрачков в глаза его друзей. Высасывая, выкуривая, выжигая и выплевывая из них жизни. Два года, в последнее мгновение, он успевает отвернуться, закрыться рукой, пригнуться, свернуть с ее пути и продолжает жить. Жить, чтобы увидеть свою женщину. Свою дочь, которую он никогда не видел. Не слышал. Не ощущал тепла ее маленького тела. Лучей ее глаз. Бархата волос. Никогда. Никогда. Никогда…

Вздрогнув многотысячным залпом артиллерийских орудий, земля скорчилась подавившись чудовищной лавиной снарядов. Воздух взревел двигателями «тигров», «тридцатьчетверок», «пантер», «черчиллей»[263], «фердинандов», «семидесяток» и «самоходок». Как стадо обезумевших буйволов, шквал однородной брони понесся стальным монолитом навстречу тысячетонному цунами вражеской армады. Опрокидывая все на своем пути, титаны сотрясли планету лобовым столкновением и стали вгрызаться в тело противника, прожигая его внутренности кумулятивными гранатами[264]. От рева моторов, грохота и взрывов снарядов вибрация барабанных перепонок разрывала людям мембраны уха, ломая слуховые молоточки и деформируя перепончатый лабиринт[265]. Не замечая вытекающей из ушей крови, наступающие полки мчались в объятья смерти, то падая, то вставая, то пригибаясь, то перекашиваясь от взрывных волн.

Вздыбливаясь, танки налетали друг на друга и от выстрелов в упор сносили башни. Не выдерживая напряжения, броня трескалась и закручивала в спирали изрыгающие смерть пушки. Бросаясь в очередную атаку, бойцы не отпускали гашеток раскаленных ППШ, пока не заканчивались обоймы. Скошенные ряды противника заваливались друг на друга, формируя неприступный вал крепости, и неугомонный МГ-42 извергал ответные проклятия со скоростью двадцать пять выстрелов в секунду – отрывая воинам руки и превращая в месиво головы. Обезглавленные, плечом к плечу, с прострелянными на груди орденами, они продолжали стоять насмерть, не разжимая пальцев на курках автоматов. Когда дымящийся ствол МГ начинало клинить, враг выдергивал безжизненный орган из тела перегревшегося пулемета, и, пристегнув новый[266], продолжал нашпиговывать свинцом приближающийся оползень противника. Противник проглатывал крупнокалиберные пули телами мужественных, двадцатилетних мальчиков и – наступал, наступал, наступал…

Падая на смятую зелень травы, бойцы ослепляли стеклами сумеречных глаз издыхающее в кровоподтеках небо. Не выдерживая тяжести наплывающих из-за горизонта эскадрилий, небо опускалось все ниже и ниже, смешивая гаубицы, бомбардировщики, танки, штурмовики, знамена, зенитки, истребители, живых, мертвых – в один неразрывный ком сражения. Пытаясь пробиться сквозь копоть и пыль обожженной земли, жаркий июльский день разгорался яркими лучами летнего солнца и, сохраняя иллюзию жизни, поддерживал прежнюю температуру в уже бездыханных телах павших солдат.

Поверженные солдаты наслаивались друг на друга; втаптывались новыми рядами наступающих в грунт; наматывались на гусеницы бронетехники – и орошались слезами столпившихся над полем битвы ангелов. Не в силах остановить начавшееся безумие, мертвецы сохраняли героическое хладнокровие и мужественно выпускали из потерянных в сражении тел освобожденные битвой души. Ангелы встречали их безмолвными упреками и, глядя вниз, скорбели над полотном создающейся истории мира.

Испаряясь, души стенали визгами падающих бомб, ревели пропеллерами бомбардировщиков и капали, капали, капали кровавыми слезами в открытые раны изуродованных туловищ.

Вонзаясь в грунт, бомбы сотрясали землю, и в аду с потолка на головы мучеников сыпалась штукатурка, подсказывая им, что это не самое ужасное место на планете.

Возбужденные от наплыва толпы, черти пировали у входа в чистилище, а архангелы метались вокруг него, выдергивая из ежесекундно обновляющихся рядов чудом сохранивших невинность психей[267]. Не скрывая радости от очередного пополнения, Дьявол встречал прибывающие к нему дивизии и, ухмыляясь, укомплектовывал собственную армию уже обученными новобранцами. Теряя превосходство в неживой силе и перевес в райских соблазнах, Господь кусал губы, с завистью поглядывая на протянувшуюся в царство Аида очередь. Молчаливые, безликие тени бойцов никуда не спешили и думали только об одном: «Как? Как это могло случиться?»