Перед бурей - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Простите, братцы, и я вас прощаю, и Бог всех простит.
Потом, став на колени, поклонился «матери сырой земле», за то, что кормила. И спокойно стал под расстрел.
В городе всё это было известно и создавало большое волнение. Местная пресса, особенно с левым направлением, отводила каждой детали большое внимание. Цензура кипела строгостью, и только туманные намёки проникали в печать. Остальное ходило по городу в списках и разукрашивалось устными добавлениями. Рассказывали, например, что полковник Линдер лично «истязал» Егора в тюрьме, что, замученный, Егор не мог идти и на расстрел полз, подгоняемый штыками. Дело принимало самый зловещий вид.
А Мила не знала ничего. Тётя Анна Валериановна знала, но решено было всё скрывать до приезда Милы домой.
Головины же в «Усладе» прошли через жестокое испытание. Каким-то таинственным образом судьба их дочери и их самих переплелась с судьбою Егора, но о всей важности, всей глубине этого они узнали позже, а Мила – через несколько лет.
Все Головины были мужественны, когда нужно, даже бесстрашны. Это был военный класс, они сражались на полях битв. Генерал, имевший орден за геройство во время русско-японской войны, не дрогнул бы и перед лицом смерти на поле сражения. Но здесь ему пришлось пережить моральную битву, и он был поражён, не выдержав её. Он мог убивать на войне, убивать врага, кто шёл к нему навстречу с оружием; был обоюдный риск быть убитым – и там генерал не задумался бы.
Но казнить Егора, убить кроткого душой человека одним росчерком пера, сидя в кресле, за письменным столом, сам ничему не подвергаясь и ничем не рискуя, было не головинское дело. Первой мыслью его было отстраниться от суда, – увы! – это оказалось невозможным. Он готов был бросить всё, уйти в отставку – и это было невозможно: вокруг бурлили революционные ручьи, он должен был оставаться на своём посту, в своём полку, при своей присяге, со своим классом общества, при своих традициях. Он верил в них. Честно и искренне он был консерватором.
Две-три ночи он провёл совершенно без сна. Может быть, правда бросить всё, отказаться и принять последствия? Но семья, карьера сыновей, свадьба Милы! Он не сомневался в жене: она с ним вместе безропотно примет и перенесёт всё. Что жизнь? Глухой внутренний голос подсказывал генералу, что и жить ему остаётся недолго. Но Мила, Мила! Он вспоминал эти счастливые слёзы её вдень предложения. Мальцева он знал мало. Может расстроиться брак. Отнять счастье у Милы? Повредить военной карьере сыновей? К тому же Егора уже нельзя было спасти. Если не Головин, то другой подпишет смертный приговор, и это одно было верно. Если для него как человека Егор был и ближе и лучше, чем Линдер, то как военный он не мог судить о происшедшем с этой, человеческой точки зрения: как военный он стоял за дисциплину, то есть с Линдером – против Егора. И генерал Головин подписал приговор.
Когда приговор был приведён в исполнение, Егора расстреляли и генерал увидел последнее, что от Егора осталось, – иконку для передачи его матери, – взглянув на потемневший лик Богоматери, он слегка пошатнулся. В ту же ночь с ним случился удар. И он сам и жена были почти рады этой болезни: они как бы искупали до некоторой степени вину; сами страдая, как бы уже расплачивались, если была ошибка. Жена страдала не меньше мужа. Она шептала ему – что вот и искупление, и если страдать и молчать, принимая без ропота, то всё простится, пройдёт и забудется.
Но Головины не имели о п ы т а страдать. И хотя удар был лёгкий, они оба изменились и вдруг постарели.
– Что это? Что с вами было? – спрашивала Мила, не начав даже раздеваться. – Говорите мне всё скорей! Говорите!
– Папа был болен. Ничего опасного… лёгкий удар… но я, конечно, волновалась за него. И всё это уже прошло, – успокаивала её мать.
– Но с о в е р ш е н н о прошло? Совершенно? Это доктор сказал, что с о в е р ш е н н о прошло?
– Конечно. И ты видишь: мы с тобою. Здоровы и счастливы. И всё как прежде.
– Боже мой! – говорила, успокоившись немного, Мила. – Да вас нельзя оставлять одних! В первый раз оставила, уехала – и смотрите, что получилось! Как маленькие, право! Нет, уж не будем лучше расставаться. Я – с вами.
Но смерть Егора скрыть, конечно, было невозможно. Надо было сказать ей прежде, чем она могла бы неожиданно услыхать от посторонних. Решили сказать, но не сразу, подготовив постепенно.
На другое же утро – за ней не усмотрели – Мила побежала в конюшню, «поздороваться» с лошадьми. Там был новый, незнакомый ей конюх.
– А где Егор? – спросила она. – Опять работает в саду?
В простых, грубых словах он сказал ей о казни Егора.
– И сами их превосходительство, папаша ж ваш, подписали…
С криком вбежала Мила в дом и там забилась в слезах, в припадке. Тётя Анна Валериановна, схватив её крепко за плечи, трясла, почти крича ей:
– Замолчи! Подумай об отце! Ты его видела? Ты убьёшь его, если скажешь хоть слово…
Она передала Миле свою сдержанность и свою волю. От неё родители узнали, что Миле всё сказано, и о Егоре больше не говорили, не вспоминали вслух, но по ночам изредка видели его во сне.
И снова всё как будто вошло в колею. И в доме продолжались приготовления к свадьбе.
С отцом Мила старалась быть особенно нежной, внимательной и весёлой. Природа и привычка брала своё: и отец и мать быстро оправлялись от недавнего потрясения. Казалось, всё уже идёт по-старому. Ещё немного – и будет свадьба, и новое, молодое счастье засияет над «Усладою».
Глава XIII
Но в отсутствие Милы произошли и другие события, которые хотя и незаметно, пока только косвенно, всё же касались её судьбы.
В тот день, когда, побагровев лицом, с выпученными белыми глазами, полковник Линдер ушёл за Егором, оставляя парад, во всех глазах он был уже конченым человеком, во всяком случае, в том, что касалось его военной карьеры. Ожидалось, что он немедленно подаст в отставку. Иные из офицеров, кто был помоложе, видели для него и другой выход: самоубийство. Вспоминали, как,
