Новый Мир ( № 4 2007) - Новый Мир Новый Мир

Перелом наступил, когда однажды я обнаружила, что сдачу мне дает мелко трясущаяся знакомая рука. Я наклонилась к окошку и увидела, что моя мучительница рыдает. Изо всех сил старается держаться, но слезы сами собой текут в три ручья. Что случилось, говорю, миленькая? А она и сказать ничего не может, только плачет, и все. Нужна ли помощь? Головой мотает. А все-таки? Так и не узнала, кто ее обидел. Но с тех пор я молча отдаю ей деньги, она так же молча протягивает пачку сигарет, но так нежно, а иногда даже погладит пачку своей в мелких морщинках ручкой. И с купюрами больше никаких проблем.

На Пасху перед киоском остановились две бабуси. Долго цокали языком — приценивались к шоколадкам. Вдруг из окошка высунулась Сцилла:

— Христос воскрес, бабушки! — и протягивает шоколадки.

А Харибда — высокая, дородная, густо накрашенная, пьяная — вылетела на меня из киоска:

— У меня сейчас такое настроение хорошее, дай обниму! — и пока я, сама тоже не маленькая, барахталась в ее объятиях, она пыталась все мне рассказать, что у нее сын хороший, да ладный, да жених. Следующий день был похмельный, так что Харибдочка, слегка заискивая, спросила: “Три „козлика”?” Я сделала вид, что вчерашнего не помню. С тех пор так и повелось: подхожу к окошку, она спрашивает: “Как обычно?” — я киваю, даю деньги, она мне — три бутылки.

Усадьба

Если идти прямо по проспекту 40 лет Октября, который на самом деле в два раза уже Люблинской улицы, то рано или поздно дойдешь до улицы Тихой, а там рукой подать до усадьбы, которая, собственно, и дала название району.

Но с самого начала мы никаким Люблином не были, мы были Годуновом. Поместье принадлежало тем самым Годуновым, потом перешло Прозоровским, которые и переименовали его в Люблино. Как сообщают путеводители, примерно в 1800 году Люблино купил отставной бригадир Николай Дурасов.

Дурасов приобрел усадьбу практически сразу после получения ордена святой Анны. Орден представлял собой равноконечный крест из темно-рубинового стекла с круглым медальоном, в центре которого находилось изображение святой Анны. Концы креста были соединены ажурным орнаментом. Видимо, Дурасов сильно гордился орденом, если приказал выстроить дом — его копию. Дом вышел необыкновенно изящный: трехэтажное здание, в центре — круглая зала. Прямоугольные комнаты соединены двойными колоннадами. Венчает здание статуя святой Анны. Оттого, что окна залов огромны, от пола до потолка, оттого, что колоннады легки, здание выглядит невесомым, летним, едва ли не кокетливым.

И конечно — как без них — театр и оранжереи! То и другое похвалила вдовствующая императрица Мария Федоровна, когда посетила Люблино “мая 23 дня 1818 года”.

После смерти Дурасова и его сестры-наследницы, примерно со второй трети девятнадцатого века, усадьба становится дачным местом. Потом Люблино покупает купец первой гильдии Конон Голофтеев. Число дач увеличивается год от года, и захирела эта дачная местность только в конце двадцатого века, когда дачников начал теснить рабочий поселок.

И все-таки кажется, что на высоком-высоком уровне судьбу Люблина решил Федор Михайлович Достоевский. Летом того года он гостил здесь на даче у сестры, отдыхал, общался с молодежью.

Сестра боялась оставлять его одного, приставила к брату лакея, который через несколько дней категорически отказался ночевать на даче, сказав, что не желает быть соучастником душегубства: барин-де замышляет кого-то убить — все ночи напролет ходит по комнатам и говорит об этом вслух. В тот год Достоевский заканчивал “Преступление и наказание”.

Голубятня

К забору дорожной больницы имени Семашко лепится голубятня. Вокруг голубятни изгородь из рабицы, в крохотном дворике — вишня, яблоня и грядка с луком-редиской. На завалинке сидит Михалыч. Независимо от сезона на Михалыче телогрейка и высокие сапоги неопределенного фасона. На плечах у Михалыча голуби. Поднимает руки, слетаются еще несколько голубей, садятся на руки, и вот не Михалыч, а некто, с крыльями из сотен тысяч голубиных перьев.

Любимый напиток — водка, конечно. Пьет картинно, не один. И чтобы обязательно стопочки граненые, чтобы газетка, огурчики, лучок-чесночок. Голуби чесночный дух сильно уважают, ну и “Беломор”, конечно.

Еще умеет свистеть. Не в два пальца — так тихо получается, а по-настоящему, закусывая губу, чтобы уши закладывало.

Иду в магазин. Вижу, Михалыч газеты покупает. Много, явно не для скатерных своих нужд. Встал тут же, у лотка, развернул газету, пролистывает быстро страницу за страницей, остановился на какой-то заметке, изучает внимательно. Заглядываю через плечо: “Краснодар к птичьему гриппу готов!”

— Да ладно, — говорю, — это все массовая истерика. Ну какой птичий грипп в Москве? Тут микробы и те дохнут.

Поворачивается, губы дрожат.

— Ты видела, как они болеют? Она, бедная, трепыхается и дышит часто-часто, глаза так заводит, крылья мякнут. И надо по-хорошему забить, а не могу. Так и держу в коробке на балконе, пока не помрет. Надо сетку меленькую купить. Чтобы воробьи не пролезали…

А две недели назад прохожу мимо и... Рабицы нет, яблоня, только почки набравшая, спилена, грядка вытоптана. На завалинке трое пьют горькую “за Михалыча, чтоб ему там”. Без закуски. Без газетки. Из горла.

И голубей нет. Ни одного.

Три года прошло с того момента, как я начала писать про Люблино. За это время заброшенный детский сад рядом с моим домом перестроили: теперь там не обычная двуфлигельная коробка, а неоконструктивистский дворец с башенками. Кто там будет жить — бог его знает. Муниципальные власти привели в порядок дворы — рабочие снесли старинные заборчики из спинок кроватей, собачью будку, огородили палисадники новыми изгородями, посадили траву, устроили детские площадки. На площадках собираются мамаши, обсуждают новости, цены в магазинах, достоинства и недостатки школ, соседей, семейной жизни.

Организованные мамашки — сила. Теперь дети в моем квартале играют друг с другом, отмечают дни рождения и праздники, в чем им охотно помогает клоун из “Намангана”. Дети веселятся, мамаши воркуют, иногда к этой стайке присоединяется Магдалена. Она очень стесняется, потому что неплохо понимает, но еще не говорит по-русски, зато дети ее уже вполне по-русски щебечут, а соседские выучили несколько испанских слов.

Тетя Капитолина Федоровна жива: засветило солнышко, и она снова заняла свой пост у раскрытого окна на первом этаже.

К весне “Наманган” стал еще лучше: расширил торговый зал, на втором этаже открылся обновленный ресторан с террасами, теперь там царят запахи свежей зелени и кофе.

Усадьбу отреставрировали, скоро музей откроется для посетителей, территория парка приведена в порядок, вечерами под вековыми липами опять прогуливаются романтические парочки.

Марьино вот-вот перейдет границу Краснодарской улицы, и совсем скоро панельные пятиэтажки рядом с моим домом снесут, а на их месте поставят тоже, конечно, коробочки, но зато высокие, разноцветные, улучшенной планировки. Люблинцам придется заново привыкать к новым людям, манерам, обычаям и порядкам.

За это время Люблино я так и не полюбила, не прижилась, я здесь — иностранка. Но я благодарна месту, давшему мне приют и покой. Благодарна сдержанности, с которой оно искоса, чтоб не смутить, наблюдает за моей жизнью.

Чтобы жизнь пообсохла

Клетинич Борис Евгеньевич родился в 1961 году в Кишиневе. Окончил сценарный факультет ВГИКа. С 2002 года живет в Канаде. Поэт, романист, певец. В “Новом мире” печатается впервые.

Памяти Михаила Львова.

*    *

 *

Твои Крылья, Твоя Сила,

Разворот хребтов.

Мои корни, моя жила,

выдох, вдох.

Чем я старше и ученей,

тем трудней дышать.

Отдает сполна в плечо мне

каждый шаг.

Ты — Гористый и Холмистый.

Зень черна, жирна.

Мне все тяже прокормиться

от зерна.

Ты — фугас весны заразной,

паводков рябых.

Все труднее не украсть мне,

не убить!

Как же так?.. Как мох и щавель,

клевер, злак, ковыль,

я пришел Тебя прославить,

Ты забыл?