Сигареты - Хэрри Мэтью
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ах ты пятидесятипинтовая пьянчужка, – ответила Фиби.
– Я его лучше всех знаю, – прокаркала женщина. – Помнишь первый раз, когда он всучил тебе деньги? Он никогда не изменится.
Оуэн сгустился для Фиби в отталкивающий образ себялюбия. Она разглядела, что он притворялся, будто поощряет ее свободу, лишь для того, чтобы половчее на нее нападать. Он даже больше не напускал на себя интерес к ее живописи. Конечно же, он наверняка ее ненавидит. Возможно, ненавидел ее всегда, а окружал своей чрезмерной заботой в детстве лишь для того, чтобы держать ее в своей власти, чтобы она наверняка покорялась его желаниям. Подумать только, она так его любила!
– Не рассчитывай, что я стану тебя благодарить, – сказала ему Фиби, узнав о его необычайном подарке.
– Я и не рассчитываю, – ответил Оуэн с такой кротостью, от которой ей захотелось пустить ему кровь.
– Я соглашаюсь лишь для того, чтобы заставить тебя что-нибудь заплатить.
Бабушка подучивала ее:
– Скажи ему, что он лис и свинья!
Горло у Фиби перехватывало от всхлипов ярости.
Иногда она шпионила за родителями, пряталась за дверью на террасу, где они выпивали перед ужином. Однажды вечером она услышала, как Оуэн предлагает Луизе убедить Фиби сделать тиреоидэктомию. Так она совершила второе открытие. Ее отец не желал удовлетворяться своим господством над ее жизнью; он желал самой этой жизни. Она мысленно перебрала способы, какими он вмешивался в нее с прошлого сентября: выбрал ей специалиста по щитовидке, выбрал ей психотерапевта, упорствовал в том, что все неприятности у нее – психологические, принижал ее вопиющие симптомы. Он подталкивал ее к самому пределу ее недуга, а теперь хотел ее вообще прикончить.
Вокруг нее хлопотливо трепетали черные шелка миссис Льюисон-старшей:
– Может, и думает он, будто не знает, что́ делает, но уж точно делает это.
Фиби, обмочившая себе штанишки на первом этаже, сидела у себя в ванной на унитазе. Ее переполняла яростная решимость. Она выживет и победит. Отец ее умрет первым. Или она его научит боли. Так было б еще лучше.
Луиза же не подводила ее никогда. Приходила, когда Фиби звала. А звала ее Фиби все чаще. Луиза превратилась в общество, а еще – в детскую любовь, запоздалую и не опоздавшую. Фиби жалела, что так жадно липнет к матери. Для Луизы, очевидно – неистощимой, эта зависимость сама по себе была достаточной наградой. То, что Луиза об операции даже не заикалась, Фиби не беспокоило: это значило, что ее мать отвергла предложение Оуэна. В конце концов, и сама она кое о чем не заговаривала – например, о жутком голосе своей бабушки.
А голос тот настойчиво раздался, когда первого августа Фиби узнала, что Оуэн приобрел «Портрет Элизабет»:
– Опять он за свое взялся. Да ему же всегда плевать было на живопись. И сама знаешь, как он относится к Уолтеру. – (Льюис рассказывал ей, что Оуэн отозвался об Уолтере как о «человеке, погубившем мою дочь».) – Но, опять же, возможно, он спекулирует. Для таких, как он, знаешь, искусство – всего лишь товар. Нет, дело не в этом. Он же знает, как ты относишься к этой картине, правда? Уж поверь мне, купил он ее из-за тебя. Он не хочет оставлять тебе ничегошеньки. Желает, чтоб ты видела, что всем теперь заправляет он…
Фиби проскрежетала:
– Заткнись, сука ты старая! – Ее уели. Пусть и хотела она видеть мстительность во всем, что делал Оуэн, больше всего ранило ее одно то, что теперь он владел портретом. Когда же он успел его купить? Полная подозрений, она позвонила в галерею Уолтера. Картину продали… Мод Ладлэм. В этом они уверены – работу отправили ей в конце июня.
– Что я тебе говорила? – вздохнула старуха. – Темная он лошадка – темная, как кроличий сыч из детства.
То, что узнала, Фиби предъявила Оуэну. Поскольку теперь он приближался к ней, как грешник идет к исповеди, она не сумела определить, по-настоящему ли ее слова его расстроили.
– Конечно, – ответил он. – Я купил ее у Ладлэмов.
– Мод от нее избавилась всего лишь через месяц?
– Почему нет? Да какая вообще разница?
– На черта тебе вообще эта картина?
– Если хочешь знать правду, я купил ее тебе.
Фиби ощутила, что он лжет. Она припрет его к стенке.
– Тогда почему ты мне ее не отдал?
– Ее доставят со дня на день.
– Так она моя или нет?
Оуэн замялся. Он и впрямь думал перепродать картину.
– Тебя это порадует?
– Ничего, что ты делаешь, меня не порадует. Меня тошнит от того, что она теперь твоя.
– Она твоя.
– Хочу видеть документы в подтверждение.
– Дорогая, это необязательно.
– Нет, обязательно, дорогой. Я желаю удостовериться, что она не в твоих блядских лапах.
– Когда я что-нибудь обещаю тебе…
– Ага. Я хочу видеть юридический документ о собственности. Иначе весь мир узнает о твоих проделках с тем причалом в Нью-Лондоне. Помнишь, когда ты вынудил оплачивать страховку две компании?
Оуэн рассмеялся.
– Фиби, прекрати. Это история древнего мира. Всем на это уже наплевать. Я об этом рассказывал даже совсем посторонним людям – при тебе же.
– А Луизе – нет.
Наблюдая за ним, Фиби не смогла подавить ухмылку. Она угадала. Он вышел из ее комнаты. Она своего добьется.
Луиза воспользовалась хорошим настроением Фиби, чтобы побеседовать о неприятном. Сказала, что ее лечение, очевидно, не удалось, поэтому теперь ей нужно подумать о тиреоидэктомии – и чем скорее, тем лучше.
– Ты не набрала и пяти фунтов с тех пор, как переехала сюда, и все такая же нервная. На твоем месте я б с ума сошла через неделю.
– Я с ума сошла много месяцев назад. Если бы мне знать… если б я могла быть уверена, что когда-нибудь мне станет лучше, я была б не против и подождать. Полагаю, Оуэн считает, что мне нужно глотку перерезать.
– А он тут вообще при чем? Ты об этом подумай – и ты сама решишь. Я не хочу ничего держать от тебя в секрете. Я действительно нашла хорошего хирурга в Олбэни. Делает четыре-пять щитовидок в неделю – там и в Бостоне. Я ему о тебе рассказала, и он готов.
Фиби ничего не ответила. Немного погодя Луиза снова заговорила:
– Я рассказала тебе свой секрет.
– Мне страшно. В основном из-за анестезии. Не хочу себе такого. Это как смерть.
– С пентоталом – уже нет. Это не как тонуть. Просто исчезаешь через секунду, а потом
