Осенние дожди - Георгий Халилецкий

— Наговариваешь ты на себя, Роман Васильевич,— не соглашается Лукин.— Все у нас было. И молодость была, и гулянки. И любовь. В лосевых тапочках на свидание бегали,— а ведь бегали же!

— Что да, то да,— вздыхает Рома,

А Лукин продолжает воодушевленно:

— Пусть без колец, без фаты, как теперь, а ведь женились. Не вокруг куста венчаны. И еще какие семьи получались! Это сейчас нашлись недоумки,— послушать их, неизвестно что было, а не государство...

— Недоумки ли? — хмуро усомнился Роман.

— И то... И любили, Роман Васильевич, и ревновали, и поспи пели. И песни, если помнишь, были живучее многих нынешних. До сих пор небось не забываются. Иной раз по радио слушаешь сегодняшние песенки. Так — развлечение... А как надо о чем настоящем, героическом, так гут же наши песни вспомнят.

Алексей — у него какой-то свой ход мыслей — неожиданно спрашивает:

— Ты, Роман Васильевич, после войны долго в Германии жил?

— Три годочка без малого, а что?

— Да так. Мой отец, говорят, тоже где-то в тех краях после войны околачивался.

— Околачивался? — Роман произносит это безразлично.— Или служил?

— Какая разница?

— Положим, разница есть. А где теперь он? — Голос Романа все так же бесстрастен.

— Пес его знает!

— Это о родном-то отце?! — Лукин от негодования даже задохнулся.— Ну, молодежь! — Он в слове молодежь, как всегда, делает ударение на первом слоге.— Думай, что мелешь.

— За меня разлюбезный папаша подумал.— Алексей говорит зло, красивое его лицо потемнело,— И подумал, и рассудил — все разом.

— Это как же понимать? — все так же, не глядя на юношу, спрашивает Роман.

— А обыкновенно. Вам, старшему поколению, лучше знать. Пришел домой — мать ему, видать, нехороша показалась после немок-то. Еще бы! Столько лет медхен фюр аллее под боком.

— Чего он сказал? — вполголоса спросил бригадир у меня.

— Девчонки для всех...

— Гляди ка ты! Ну силен.

— А что, неправда? — вмешался Сергей.— Вон мы недавно картину «Бабье царство» смотрели...

— Так то же кино!

— А что — кино? Выдумки?

— Ты не досказал,— напомнил Роман,— Пришел — и что же?

— Да ничего. Бросил нас — и на все четыре стороны... «Жди меня, и я вернусь...» А что две человеческие жизни испоганены, ему на то наплевать.

— И где же он теперь? — настойчиво допрашивает Роман, а мы настороженно переглядываемся.

— А кто его знает. Живет где-нибудь припеваючи.

— Припеваючи? — Роман уронил на пол спички, они рассыпались, и он, опустившись на колени, собирает их негнущимися пальцами. — Бывает, что и припеваючи. Чего не бывает. — Он выпрямляется, трёт поясницу, говорит, упорно не глядя на Алексея. — А вы бы его, субчика, разыскали.

— Найдешь! — Алексей делает насмешливый жест.— Ковалевых по Союзу как собак нерезаных. Мы вон с тобой тоже однофамильцы, и что? Каждому в лицо фонариком не посветишь. «Не ты ли, случаем, мой папаша?»

— Ну почему? Не так уж это сложно, — возражает Шершавый — Сколько ему лет, известно. Известно, что воевал. В Германии служил. Преступников и тех разыскивают.

— А, пошел он, чтоб я его еще искал! — Алексей в сердцах зашвыривает недочиненный ботинок под кровать.— Мать правильно сказала: проживем.

— И что, худо было? — участливо спрашивает бригадир.

— Не в том дело,— Алексей достал из-под кровати кеды, обулся, набросил на плечи куртку и вышел, ни на кого не глядя.

— А я его понимаю,— после долгой паузы говорит Серега. Нежность и грусть в его голосе, и это как-то не вяжется с привычным представлением о нем. — Я его понимаю...

Мы молчим выжидательно.

— Вот мы с сестренкой тоже без отца росли. Жилось-то, в общем, по-всякому, не скажу, чтобы голодали или там разутые-раздетые ходили. Этого не было, врать не хочу. То дядя помогал, материи брат. То я пошел работать. Не о том разговор. Понимаешь, Роман Васильевич, вот помню... Выйдешь на улицу, пацаны отцами похваляются. Этому трещотку смастерил. Этого пообещал взять на охоту. Этого выпорол, а потом жалко стало, — купил губную гармошку. А тут даже выпороть тебя некому.

Роман долго молчит. Потом произносит тихо:

— Может, просто ему не вся правда известна?

Бригадир вскидывает на него удивленный взгляд:

— Кому?

— Алешке...

— В каком смысле?

— Ну в каком... Мать не все рассказала? Духу не хватило?

Мы подавленно молчим. Мы очень долго молчим. И почему-то стараемся на глядеть друг на друга. И тогда Роман вдруг срывает с вешалки ватник и начинает торопливо одеваться, не попадая в рукав.

— Душно у нас. Накурили, хоть топор вешай. Воздуху глотну...

— Н-да,— после долгого молчания досадливо крякнул Лукин, когда Роман ушел. — Не думал, что разговор в такую сторону повернется. Может, оно и к лучшему, а, Кирьяныч?

Что я могу сказать? Что вообще можно в этом случае сказать?

Шершавый для чего-то долго глядит на свои руки, — они у него загрубелые, в ссадинах, — потом в задумчивости произносит, не поднимая взгляда:

— Такие пироги...

А Лукин, сдержанный и уравновешенный Лукин, энергично ударяет кулаком о ладонь и сокрушенно восклицает:

— Ч-черт!..

Весь вечер не было Романа Ковалева. Мы переглядывались, но молчали. А к ночи его привел Маркел. Роман был пьян настолько, что едва держался на ногах.

— Вот. Любуйтесь и радуйтесь, — сказал Маркел. — Во всей красе!

— Бат-тюшки мои, да где это он набрался? — охнул Лукин.

— А это вы у него спросите. Иду, а он от дерева к дереву, за стволы цепляется,— на лице Маркела то ли брезгливость, то ли плохо скрытое торжество. — «Давай, говорю, помогу, Роман Васильевич. Не позорь, мол, бригаду...» — «Нет! — Упирается.— Мне, говорит, теперь все равно жизнь не в жизнь». Еле оторвал от березки!

Лукин слушает, лицо его с каждой минутой делается темнее, брови хмуро сдвинуты.

— Хоро-ош! — с отвращением произносит он наконец.— Н-ну, хорош!..

— Брр-ригадир... — бормочет Роман. — Т-ты меня прости, бригадир! Стерва я, бригадир...

— Ладно, дрыхни. Потом потолкуем. — Лукин помогает Роману раздеться и лечь, идет к умывальнику и тщательно, с мылом моет руки.  Маркел с порога манит его:

— Ты, товарищ Лукин, не беспокойся. Пара из уст не выпущу.

— Слушай, друг ситцевый, — с тихой яростыо говорит Лукин. — За то, что привел, спасибо, а теперь проваливай-ка ты отсюда. И рассказывай, где хочешь и что хочешь, понял?

Маркел испуганно пятится.

— Силы небесные! Да я ж по-хорошему. Вот она, людская благодарность!

Лукин горестно усмехается и старательно, на крючок, закрывает дверь за Маркелом. Потом тяжело опускается на стул и переводит дыхание:

— Ну и ну! Денек...

Глава одиннадцатая

Ах, мой мудрый, мой всезнающий режиссер!

Вот бы тебя сюда сейчас. На денек-другой, больше ты, наверное, не выдержал бы. В самый центр этого нашего беспокойного, разворошенного муравейника, в кипение страстей, горестей и радостей. Интересно, осмелился бы ты назавтра с обычным своим апломбом заявить: «Знаете, в жизни так не бывает!»

Сколько вот таких, непроизнесенных вслух монологов гибнет во мне в эти дни. Все дело в том, что исчез Алексей. Куда исчез? Как? Почему? Никто из нас этого не знает.

Первая мысль была у всех: несчастный случай. Что там ни говорите, тайга есть тайга. Три неосторожных шага от тропинки — и уже бурелом, заваль, ни зги не видать,— черт голову сломит.

О том, что Алексей мог сбежать, испугаться трудностей, никто даже мысли не допускает. И только бригадир неожиданно говорит вслух:

— Неужто дал стрекача?!

— Да ты что, Лукин? — негодующе останавливает его Серега.

И бригадир сокрушенно отмахивается:

— Э, что в лоб, что по лбу!

— А ты не спеши, не спеши с приговором,— зло возражает Борис.— Чего испугался? Да дьявол с ними, со слухами. Главное — Алешку отыскать!

Первую ночь никто из нас не спал. Мы поочередно ходили в контору строительства. Там было темно от махорочного дыма, толпились парни-дружинники, а неутомимый милицейский старшина Добрынюк, громадный, с черными усами, «висел» на телефоне. Он звонил везде, куда только можно было — в порт, что ниже нас по реке, в соседние поселки. Алексея не видали нигде.

— Вот что, парни, — сказал наконец Добрынюк, недружелюбно косясь на телефон и ладонью растирая затылок. — Все понимаю. Устали вы. А завтра снова на работу... И все-таки придется прочесывать тайгу.

Кто-то присвистнул. Но ни возражать, ни спорить не стал никто. А Добрынюк поднялся, выпрямился во весь свой рост, привычно поправил ремень:

— Не будем терять времени...

Ночь была темна, беззвездна и по-осенпему прохладна. В поселке светилась чуть не половина окон.

К утру, одуревшие от волнений и усталости беспокойной ночи, мы снова собрались в бараке. Роман Ковалев возвратился последним: оказывается, он все время ходил с дружинниками — сначала с одной группой, потом, не передохнув и получаса,— со второй, хотя никто его об этом не просил.