Вверх тормашками в наоборот-3 (СИ) - Ночь Ева

Ему захотелось встряхнуть Нотту. А лучше вбить её последние слова обратно, в глотку. Повернуть время вспять, вычеркнуть последние несколько мгновений.

Дара задохнулась и побледнела. Сникла, стала меньше, будто на плечи ей свалилось небо.

– Думай, что говоришь, – произнёс он холодно и стиснул челюсти, чтобы ненароком не натворить бед.

Нотта, хоть и нетвёрдо стояла на ногах, приняла вызов не дрогнув. Очень бледная, с синяками под глазами, руками-плетями – как душа только держится – она напоминала умертвие куда больше, чем когда-то Алеста.

– Ты не понимаешь, стакер. Это не выдуманные слова.

– Ты не пророчица, чтобы вещать. Даже они порой ошибаются, – он говорил сквозь зубы, боясь выдохнуть и превратить сребловолосую деву в кусок льда.

– Нет, не пророчица, – у Нотты повеселели глаза, засветились искрами. – Ты забываешь: я менестрель, хранящий в себе, как в огромном сундуке, легенды, поверья, былины, древние песни. Даже те, что исчезли или подверглись уничтожению после окончания войны.

Он не дал ей договорить, прервал откровения, что так и стремились излиться из Нотты, как подземный ручей, нашедший вдруг выход.

– Вот и держи свой сундук закрытым, чтобы ненароком не вытряхнуть из него сумятицу и лишние вещи, которые никому не нужны.

Нотта хотела возразить, поспорить, но открыла и закрыла рот, глядя, как шагнул Геллан к Даре, как закрыл девочку собой, прижал к груди, укрывая плащом, словно хотел спрятать от всего мира.

– Всем отдыхать, – приказал устало и стоял изваянием, пока все не разбрелись. Уходили нехотя, оглядываясь. Им хотелось поддержать, но он не нуждался ни в чьих подпорках.

Нотта забралась в фургон. Геллан чувствовал её вину и раскаяние и одновременную убеждённость в собственной правоте. Не мог осуждать: для неё Дара сейчас – всего лишь Небесная, часть отголосков каких-то древних пророчеств и легенд, слов из песен. Не человек, не застывшая от страха девочка, доверчиво прильнувшая к его груди.

Последним ушёл Айбин.

– Я присмотрю за ней, – кивнул кровочмак в сторону фургона. – Она… прямолинейна и немного не в себе сейчас. Обескровленная, а поэтому немного бесчувственная. В ней бродят частицы нашей расы, поэтому так велика тяга говорить оголённую правду. Истина всегда посередине – ты же знаешь.

Он исчез, и Геллан понял: скоро начнёт сереть. Хорошая выдалась ночка – ничего не скажешь.

– Не хочу на чердак, – прошептала Дара.

Он отвёл её к дальнему фургону, укутал в одеяла и уложил, как ребёнка.

– Спи, – приказал кратко. Волнами накатывала слабость и тошнота, усталость и головокружение.

– Не уходи, Геллан, – попросила растерянно, придушенным голосом из-под вороха одеял.

– Не уйду. Спи.

Вытянулся рядом, кутался в плащ, мучился от дёргающей боли, прикрывал воспалённые веки и чувствовал, как накатывает озноб. Кажется, его вспышка ярости не прошла бесследно. А может, яд бродил внутри и показывал дурной характер.

– Я не хочу никуда исчезать.

Дара произнесла эти слова долгое время спустя, когда он начал проваливаться в болезненную полудрёму.

Он промолчал, делая вид, что спит. Дышал тихо и ровно, только тело мелко дрожало, но с этим он ничего не мог поделать.

Она провела почти невесомо рукой над его лицом. Чувствовал, как кончики её пальцев касаются кожи. Чуть не вскрикнул, когда девчонка прижала ладонь к обезображенной щеке. На несколько бесконечных мгновений, словно пыталась согреть или поколдовать. Как будто это могло вернуть ему былой облик.

Он вдруг с горечью подумал, что ничем не отличается от Айбина. Ему тоже хотелось содрать маску, только в отличие от кровочмака его уродливая личина не имела обратного хода – приросла навсегда.

Дара отмерла и убрала ладонь. Слышал, как она ворочается и вздыхает, сопит, словно обижается или хочет заплакать.

Геллан не шевелился. Малодушно прикидывался спящим – не находил сил говорить на тему, волновавшую Дару. Не знал, что сказать. Усталый мозг не хотел рождать даже уверенность.

Он вздрогнул во второй раз, когда Дара накрыла его сверху одеялами, а сама нырнула под бок, прильнула осторожно. То ли от одеял, то ли от тепла лежащей рядом девочки, он наконец-то согрелся и заснул.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Нотта

Утро пришло хмурое и сонное: Бергард, наплясавшись, напившись нектара, навеселившись, отдыхал, приходил в чувство. Она спала очень мало и в полглаза – привыкла за последнее время постоянно быть начеку. Хватало совсем немного сна, чтобы отдохнуть.

– Та! – услышала дорогой голос и почувствовала, как приближаются слёзы. Не плакала, нет, – умилялась каждый раз и радовалась, ощущая огромное сердце в груди – горячее и пышное, как сладкая булочка.

– Гай! – позвала тихо, сдерживая рвущийся наружу смех.

Малыш уже выпростался из вороха тряпья и гладил ручонками её лицо. Нотта целовала крохотные пальчики и вглядывалась в слабые радужные разводы на его коже. Ещё немного, и они станут почти незаметными. Днём он становился почти обычным ребёнком, и только очень внимательный глаз мог заметить перламутровый отблеск его кожи, углядеть почти невидимую радугу, когда солнце пряталось за тучи или когда малыш Гай попадал в тень.

И лишь единицы могли понять, что в ребёнке не так. Те, кто очень хорошо знал, что представляют из себя кровочмаки. Таких ещё поискать нужно, но Нотта ни за что не стала бы рисковать, поэтому прятала Гая ото всех.

Гай хватается за руки, гладит пальцами по венам – их хорошо сейчас видно на худых и белых руках, улыбается шаловливо, показывая ровный ряд жемчужно-белых зубок.

– Сейчас, мой хороший, сейчас, – торопливо шепчет она, раздумывая, где лучше всего сделать новый надрез.

– Я бы не стал этого делать, – у Айбина суровый голос, Нотта вздрагивает от неожиданности: не думала, что её застукают ранним утром. Закрытый фургон казался убежищем, пусть и не надёжным, но всё же укрытием, где можно спрятаться от посторонних глаз и побыть наедине хоть какое-то время.

Гай живо оборачивается на голос, смотрит без страха, с интересом. Нотта следит за его реакцией и удивляется: для малыша, растущего в одиночестве, он слишком спокоен и не сторонится чужака.

– Ты кто? – спрашивает ребёнок, и Нотта потрясённо открывает рот: до этого дня Гай обходился односложными восклицаниями. Как и все дети его возраста. То, что он умеет связно говорить, стало откровением.

– Айбингумилергерз, – лохматый уродец не сводит глаз с ребёнка. Гай поводит носом, как пёсоглав, прислушивается к чему-то и кивает в ответ.

– Такой же, как я.

– Верно, Игайоварбизатс.

Нотта вскрикнула, не справившись с собою: она никогда не называла Гая настоящим именем, и сейчас наблюдала, как изменилось личико маленького человечка. Черты стали резче, кожа – мраморнее, бледнее, глаза вспыхнули светом, что мягко струился сквозь полуопущенные ресницы. По-детски пухлые губы сложились в тонкую улыбку, словно ребёнок знал какую-то тайну, недоступную никому.

Она заворожено смотрела, как тянется пухлая ручонка к безобразному чудовищу, нежно гладит кровочмака по плечу, прижимается щёчкой к лохматой шерсти.

В сердце кольнуло. Губы дёрнулись, сведённые судорогой. Хотелось схватить малыша на руки, обнять и укрыть ото всех.

«Мой! Только мой!» – кричала кровоточащая душа. Яд ревности бежал по венам, туманил вздор и кружил голову, но она сдержалась. Сложила руки на груди и, выдохнув, постаралась дышать медленно, глубоко, как учили её в Обители. Такие упражнения она всегда проделывала перед выходом на сцену, чтобы успокоиться.

– Добрый, – довольно выдал Гай и снова потёрся щекой о грудь Айбина.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Добрый кровочмак? Нотта с сомнением посмотрела на опасного уродца. Он вызывал в ней смешанные чувства, но она не видела в нём ничего хорошего. Раздражение. Отторжение. Затаённый страх. Ей постоянно хотелось убежать, держаться подальше.

– Посмотри на меня, – приказал Айбин. Малыш поднял голову и, колыхнув ресницами, распахнул глаза. Большие, сиренево-фиолетовые – необычный цвет – ещё один повод скрывать ребёнка, чтобы не отвечать на неудобные вопросы.