Рюрик - Галина Петреченко

— Рюрик! — простонала Руцина и попробовала погладить его руки, но он отдернул их от нее, как от скверны.

— У вас, женщин, волос долог, а ум короток. Вам все не хватает чего-то. А мы… — Он закрыл глаза и покачнулся. — Юббе! Бедный Юббе потерял столько крови на нашей земле, сражаясь против наших врагов! — прокричал наконец Рюрик и, повернувшись к жене, желчно добавил: — А ты! здесь! в моем доме! с миссионерами!.. Выгнать бы их на поле брани да посмотреть, как они умеют воевать!.. Как ты посмела?! Как ты посмела меня предать? — с ужасом повторил он этот вопрос и готов был повторять его бесконечно. — Не подходи ко мне больше! — угрожающе жестко прошептал он, тяжело дыша.

Руцина испуганно вскрикнула. Если он сейчас проговорит три раза подряд роковую фразу: «Ты мне больше не жена!», то она пропала.

Жена-изгой… Это то, чего больше всего боялась любая женщина ее племени. Она содрогнулась. По спине пробежал холодок.

Руцина испуганно смотрела, как Рюрик неуклюже опустился на единственный в ее одрине табурет, как он тупо уставился в пол, как тяжело дышал, как временами брезгливо передергивал плечами, и в оцепенении ожидала решения своей судьбы.

Рюрик отдышался. Встал. Тускло посмотрел мимо жены и… молча вышел.

Смятение души

Весь этот вечер и два последующих дня Рюрик не выходил из своей одрины. На все вопросы старого Руги отвечал коротко: «отсыпаюсь», «нет», «потом», «пусть подождут»… Но сколько бы он ни злился на Руцину, на самого себя и даже на Верцина, он понимал, что дело здесь в другом. Все дело в том, что он уже давно не верил в своих богов, но признаться в этом даже себе он не желал, как не желал понять и принять то, что вдруг раньше его поняли Верцин и Руцина. Да и так ли «вдруг» все произошло? Все его мысли, его дела и планы были направлены к одной цели — разгромить германцев. И его дружина его стараниями стала непобедимой. В который раз германцы уходили с Рарожского побережья битыми и долго зализывали свои раны, прежде чем решиться на новый поход. А жизнь шла своим чередом. Все так же день сменял ночь, все так же одни рароги уходили на промысел в море, а другие сеяли рожь и ячмень, и все так же рароги, словене и венеты поклонялись Святовиту, Сварогу, Стрибогу, Велесу, Перуну и Радогосту. Но вот чья-то душа усомнилась в силе молитв, нашептанных в лунную ночь Святовиту… Человек молился, но не был услышан, и вера его поколебалась. Тогда, боясь отвергнуть привычных богов, он обратился к другому богу, над которым, да простит его этот бог, он когда-то позволял себе шутить, глумиться… И… О чудо! Он победил! А душа его в полном смятении и поныне…

Рюрик не помнил, как оказался возле дома старого вождя, во дворе которого на мохнатой темно-бурой медвежьей шкуре как всегда восседал Верцин. Худой, бледный, с горящим взором больших серых глаз, простоволосый, без княжьей накидки, он встал перед Верцином и без предисловия сказал:

— Я не понимаю, что происходит со мной. То ли сон, то ли явь, но я вижу и слышу, как… чья-то душа молится за меня, но не Святовиту, а… Христу. Эти слова звучат у меня не только здесь, — он показал на уши, — но и здесь, в сердце…

— Сядь, сын мой, и выслушай меня! — взволнованно и мягко попросил старый вождь, прервав возбужденную речь князя.

Рюрик не повиновался. Слушать?! Слушать Рюрик не хотел! Он требовал, чтоб слушали только его! Разве он не доказал, что знает и умеет больше других?! Это он, Рюрик, выиграл победу над германцами! Это он готовил дружину! Это он послал за волохами! Это он уговорил фризов!

Рюрик говорил громко, с досадой, сбиваясь и возвращаясь все к тем же доводам, и никак не мог понять, что старому вождю все уже давно ясно. И что ему очевидна причина смятения князя. Слабый идет на поводу, идет туда, куда ведут, а сильный должен сам выбрать дорогу. И чем сильнее человек, тем труднее его выбор. Вот почему князь в жару.

— …Я не болен, — прошептал вдруг Рюрик и сел. Сел так, как любил сидеть у ног Верцина: спиной к вождю, а голову откинул ему на колени.

Верцин облегченно вздохнул, погладил Рюрика по лицу.

— Я знаю, сын мой, это нелегко дается, — тихо проговорил вождь. Рюрик покачал головой. — Ты успокойся, помолчи. Я все понимаю… Ты умница, наш князь!.. Ты не принимаешь только одного, — с горечью добавил Верцин, тяжело вздохнув. Он заглянул сбоку в осунувшееся лицо Рюрика, будто бы ждал, что вот сейчас он увидит эту черную кошку — гордыню, резвящуюся в душе молодого, храброго князя и ждущую своего часа, чтобы больнее царапнуть хозяина…Нашего смятения, — медленно выговорил вождь.

Рюрик вздрогнул. Услышать признание из уст самого Верцина?! Нет, это выше его сил! Он поднял голову с колен старика и попытался встать.

— Прошу тебя, Рюрик, посиди со мной, — настойчиво, но очень ласково попросил опять Верцин.

Рюрик наконец уловил эту отцовскую ласку в голосе вождя и, невесело улыбнувшись, проговорил:

— Вы словно уговорились убить меня своей нежностью. — Он все-таки встал и, не обернувшись к вождю, глухо добавил: — Столько любви! Столько ласки! А на деле — одно предательство! — Он махнул рукой и медленно побрел к воротам.

— Остановись! — грозно потребовал вождь и тоже поднялся, возмущенный несправедливостью князя.

Рюрик не посмел ослушаться. Остановился. Оглянулся на вождя. Ветер развевал длинные седые волосы, пурпурную накидку и, как неведомый ваятель, подчеркивал величие и мудрость главы племени рарогов. Отчаяние и гордость, ожесточение и любовь к вождю — все перемешалось в душе князя и не позволяло произнести ни звука.

Верцин понял и принял к сердцу эту бурю чувств молодого князя и, зная, что говорить в такие минуты незачем да и нечего, обнял Рюрика, и тот доверчиво припал к его груди, как сын припадает к груди отца в такие минуты.

С тех пор как Рюрик, хмельной и довольный своей победой над германцами, побывал у Руцины, дни и ночи для первой жены князя рарогов стали бесконечно длинными и тревожными. Руцина делала все, чтобы не попадаться на глаза своему любимому повелителю, и большую часть времени проводила с дочерью. Она терпеливо ждала, когда Рюрик сам забудет о том роковом дне и сам придет к ней. Но он не забывал. Он помнил все и не мог простить ей отступничества от Святовитовых заветов, от трепетного молчания перед Камнем Одина в канун первой брачной ночи, от всего того, что так крепко связывало их раньше.

Не напоминал Рюрику о своем смятении и Верцин. Он с обычной строгостью следил за ходом жизни своего племени: вникал во все интриги верховного жреца и друидов, знал новости каждого двора, но только не знал, как подойти к Рюрику, чтобы помочь ему обрести душевное равновесие.

Не добился никаких результатов и Бэрин, придя однажды вечером к князю на застольную беседу. Застолье было, а беседа так и не получилась. И ведь Бэрин здесь ни при чем: Бэрин такая же жертва, что и он, князь рарогов. К тому же Рюрик нутром почуял, что Бэрин скорее подослан Верцином, чем пришел по собственному желанию. И потому не было уверенности и твердости в его словах, когда верховный жрец сказал; «Боги не допустят этого!..»

«Чего не допустят? — смеясь хотел спросить Рюрик верховного жреца. Смятения души? Бэрин, этот хитрец, и сам отлично знает, что смятение души означает начало (!) конца. Начало — принятие другого бога, конец — отказ от богов, которым поклонялись деды и прадеды наши. Бэрин! Ведь мы понимаем, что с нами творится, но только как, как сказать нам об этом друг другу?!»

Рюрик метался в поисках выхода, но, так и не найдя его, решил: надо молчать. Так будет честнее! Пусть думают о нем, князе рарогов, что угодно, а он будет молчать…

Молча он бродил по своей гридне — даже ветвистый семисвечник, все еще стоявший в центре огромного стола, не останавливал, как обычно, на себе его внимание, так глубоко он был погружен в свои думы. Молча ходил по улицам своего селения. Молча посещал торжки и места застроек. Молча ходил по своему огромному двору, не удивляясь, что не натыкается, как прежде, на большое меховое одеяло, на котором играла маленькая златокудрая Рюриковна вместе с матерью или няньками.

Единственный человек, необходимость в котором он вдруг почувствовал, была вторая его жена, смуглолицая, красивая Хетта. Та самая Хетта, которая не знала, что такое гордыня, и с детства была приучена к молчанию и терпению. Сначала Рюрик не понимал, обладает ли она достаточно развитым умом, чтобы вести с его друзьями-князьями или с ним самим беседы. Хетта всегда загадочно молчала на пирах или тихонька пела кельтские песни, подыгрывая себе на кантеле, чем и привлекла к себе внимание Рюрика в ту пору, когда жрецы запретили ему входить в одрину Руцины: первая жена ждала ребенка. Вторая жена для Рюрика оказалась искусной в любви, умела угадывать каждое его желание. И тогда он вспомнил, что дочь кельтов была в храме жрицей любви… В душе его тогда шевельнулось подозрение: может быть, жрецы с помощью этой женщины надеются прибрать его к рукам? Жрецы, возможно, и хотели, чтобы Хетта передавала им слова, что срывались с губ спящего рядом с ней мужа или вырывались у него в гневе, но маленькая кельтянка молчала: она любила. И князь знал, что ее сердце принадлежит только ему, и верил ей так, как не верил даже Руцине.