Бремя государево (сборник) - Михаил Лебедев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— О, пресветлый хан!.. — начал было Рогач, но Тамерлан нетерпеливо махнул рукой, и князь Бартом с такой силой дернул новгородца за плечо, что тот кувырком вылетел за ковер, отделяющий женскую половину шатра от помещения придворных служителей.
«Толкуй там, что не прельщают тебя богатства русские! — думал предатель, укладываясь спать в войлочной палатке, куда его привел Бартом. — На злато-серебро ты падок, поганец! Ну, и иди на Москву!.. Посмотрим, как ты запляшешь тогда, князь-государь Василий свет Дмитриевич! Это не в Сытове с красными девицами потешаться!..»
XIV
Великий, прославленный завоеватель хан Тимур никогда не отменял своих распоряжений.
Отдав приказание о продолжении похода на Русь, он как будто успокоился и даже развеселился, хотя в тайниках своей души не переставал чувствовать некоторую долю тревоги. Не приходит ли конец его могуществу и славе? Почему такая мысль запала ему в голову, этого он сам объяснить не мог. Русь — не такая страна, где можно было ожидать всяких случайностей; воинское счастье никогда не изменяло ему, а тем более на Руси не изменит, где царит разногласие между князьями-владетелями. А тайный голос упорно твердит ему, что, если пойдет он на Русь, счастье отвернется от него!
— Да нет же, пойду я на Русь и покорю ее под ноги свои! — решил славный воитель и не отменил своего приказа о выступлении, хотя недоброе предчувствие по-прежнему давило его и так и подмывало распорядиться об отступлении.
Рогач справедливо полагал, что на злато-серебро Тамерлан был падок. Действительно, владыка мира любил собирать сокровища, хотя собирал их не ради ненасытной алчности к золоту, а просто ради того, чтобы быть первым в мире не только по могуществу, значению и славе, но и по богатству. Когда новгородец рассказал ему о «премногом достоянии» московского великого князя, других князей, бояр, торговых людей и всей земли Русской, не существовавшем на самом деле, он тогда же решил, что все это будет принадлежать ему, и перед сном приказал передать своим военачальникам, что слово его о выступлении остается неизменным, — и опочил на женской половине с мыслью о приобретении новых земель и сокровищ.
Перед восходом солнца Рогач был приведен к эмиру Курбану, начальствовавшему над передовыми отрядами, который расспросил его о прямом пути на Москву через Рязань, осведомился, сколько рек и болот придется переходить, и, довольный его ответами, приказал одеть его в пестрый халат из тонкой дорогой материи, велел дать ему коня и указал ехать впереди войска в сопровождении сотни отборных наездников, которым втайне было внушено: зорко следить за русским, не внушавшим полного доверия.
«Начинается отмщение великое!» — радостно думал Рогач, когда половина рати Тимура бесшумно снялась с места и выступила в поход на Москву, ненавидимую мстительным новгородцем до глубины души.
Остальная часть войска осталась. Выступление для нее назначено было в полдень, когда сядет на коня сам высокий владыка, не выходивший еще из своего шатра, и верные эмиры, князья и воеводы терпеливо ожидали его появления, одевшись в полную походную одежду.
— Сумрачен ликом хан пресветлый, — передали придворные служители, и все, как один человек, притихли, понимая, что при окружающем безмолвии скорее может пройти дурное расположение духа у сагеб-керема.
А время катилось неудержимо. Незаметно приблизился полдень, а хан Тимур не думал выходить из шатра. Это было всего непонятнее. Всегда он аккуратно делал то, что назначал, а теперь — медлит почему-то?.. И вдруг странная новость была сообщена вельможам князем Бартомом, наведывавшимся в ханский шатер.
— Изволил опочить хан пресветлый, — передал начальник телохранителей. — На подушках с утра он возлежал, великим своим думам предавался, а сейчас задремал и уснул. Не нарушьте покой его!
— Но как же поход на Русь? — нерешительно заговорили военачальники, не ожидавшие такого оборота дела. — Передовая рать уже выступила, вперед идет… нам было указано в полдень сниматься… а пресветлый хан опочить изволил. Что же нам делать теперь?
— Ждать, — невозмутимо ответил Бартом, ставивший выше всего спокойствие своего государя, и вельможам ничего не оставалось, как последовать этому мудрому совету.
И они стали ждать…
Гробовая тишина царила в великолепном шатре сагеб-керема, погруженного в необыкновенный сон. Никогда не засыпал он днем, следуя правилу, что день сотворен для дела, а не для сна, но тут какая-то странная непобедимая дремота овладела им, и он, незаметно для самого себя, заснул, склонив на подушки свою голову… Это было 26 августа 1395 года.
Крепко спит великий хан. Ровное дыхание его отчетливо раздается в шатре, окруженном преданною стражей. Ковры, повешенные с южной стороны, не позволяют лучам солнца падать на лицо владыки мира, любившего почивать в прохладе, и, в силу последнего соображения, князь Бартом распорядился, чтобы двое прекрасных невольниц опахивали его большими веерами, имевшими ручки из слоновой кости.
«Не уйдет от меня Русь… разгромлю я ее! — думал Тимур, засыпая. — Всеми богатствами овладею… Надо в поход выступать… Надо на коня садиться. Что же эмиры, воеводы мои?..»
Мысль великого хана оборвалась. Сон смежил его веки. Голова плавно опустилась на подушки, и он погрузился в то состояние, в котором человек отрешается от действительной жизни и забывает, где он и что с ним.
Легкое всхрапывание хана проносится по шатру. Лицо его остается, даже и во сне, сосредоточенным и горделивоважным. Правая рука закинута за голову, левая лежит на груди. Губы плотно сжаты; из носа вылетает свист…
«Опочил повелитель наш», — думают прекрасные невольницы и осторожно помахивают веерами, освежая лицо великого хана…
Спавший беспокойно зашевелился. Дрожь пробежала у него по телу. Пальцы на руках сжались в кулак… Хриплый звук вырвался у него из груди.
— Как смели?.. Дерзкие!.. — невнятно пробормотал он, не просыпаясь. — Эй, стража!.. Бартом!..
— Он Бартома зовет, — шепнула одна невольница другой, наклоняясь к уху товарки. — Сказать или нет ему?
— Не проснулся еще хан пресветлый, — возразила другая, отрицательно мотнув головою. — Во сне он произнес имя Бартома… Как бы не попасть нам в беду…
— Так, значит, не звать Бартома?
— Не смеем мы позвать его. Не наяву, а во сне вымолвил повелитель наш имя начальника телохранителей. Лучше пробуждения его ждать…
Невольницы приложили пальцы к губам в знак молчания и продолжали обмахивать Тимура веерами, робко поглядывая на него… Лицо великого хана изменилось. Вместо горделивой важности на нем появилось выражение какой-то робости, почти ужаса: брови высоко поднялись, ресницы чуть-чуть затрепетали… и вдруг глаза его открылись… Невольницы замерли от страха.
— Кто ты? — беззвучно прошептал Тамерлан, глядя куда-то в вышину и, вероятно, видя что-то невидимое для обеих невольниц. — И ты приказываешь?.. Ты повелеваешь?..
Тут он зашептал что-то непонятное; невольницы ничего не могли разобрать и, не смея уже махать над ним веерами, неподвижно стояли у его изголовья, уподобившись безгласному мрамору…
Тимур продолжал лежать на подушках, устремив глаза кверху, и во взоре его было столько неподдельного ужаса, что невольницы не знали: спит или не спит пресветлый хан, лежавший с открытыми глазами?..
Знаменательное, чудесное событие случилось с повелителем чагатайских монголов, заснувшим в тот момент, когда следовало садиться на коня и выступать в поход. Ночью он спал спокойно, убаюканный мыслью о скором покорении Руси, изобиловавшей несметными богатствами, по словам пришлого новгородца, но когда настало утро, он поднялся с ложа хмурый и сердитый. Воображение нарисовало ему ту непростительную обиду, какую нанес ему московский князь, и хотя обида эта была нанесена заочно и ничем не доказывалась, кроме извета Рогача, но не таков был хан Тимур, чтобы прощать личное оскорбление, даже и призрачное. И вот он погрузился в мрачную задумчивость, продолжавшуюся до полудня, когда было назначено выступление остального войска. Однако выступать в полдень Тимуру не пришлось. Какая-то необычная, тяжелая дремота овладела им, и он крепко заснул, забыв о назначенном походе.
И вот спит великий хан. Смутное предчувствие чего-то грозного, неотвратимого наполняет его душу. Он делает беспокойное движение… Что-то сдавило ему грудь. «На Русь, на Русь!» — беззвучно шепчут его губы, и он тяжело дышит.
И вдруг показалось великому хану, что полы его шатра приподнимаются… выше и выше… Засинело ясное небо… Он порывался крикнуть, но не мог. Пальцы его рук сжались в кулак, но тотчас же разжались. По телу пробежала дрожь. С губ сорвался хриплый шепот:
— Как смели?.. Дерзкие!.. Эй, стража!.. Бартом!..