Как читать книги? - Вирджиния Вулф

мир – это гостиная, разговоры, характеры людей, которые в беседе отражаются как в зеркале. Только-только мы освоились в гостиной среди зеркал – открываем Гарди, и тут нас снова разворачивает на сто восемьдесят градусов: ночь, на сотни миль вокруг безлюдная вересковая пустошь, над головой – звездное небо. Здесь уже верх берет изнанка человеческой души – ее темная, оборотная сторона: сестра одиночества, противница шумной компании. До людей нам дела нет – нас влекут Природа и судьба… Три разных мира, однако в каждом из них налицо своя логика. Ни один из создателей не пойдет на разрушение перспективы, лежащей в основании его мира, и, хотя нам порой бывает трудно выдержать эту оптику до конца, сам он никогда не спутает карты и не введет нас в заблуждение, предложив в одной и той же книге две разные реальности, как это сплошь и рядом бывает у писателей менее крупных. Так что в действительности это безумная морская качка – браться за чтение великих романистов, переходить от Джейн Остен к Гарди, от Пикока к Троллопу, от Скотта к Мередиту2 – это все равно что оказаться в открытом море, где тебя бросает из стороны в сторону, подбрасывает вверх и ты судорожно глотаешь воздух. Если ты стремишься взять от романа все то, что в него вложил и чем готов поделиться с тобой его автор – большой художник, пощады не жди: оттачивай слух и раскрепощай воображение.

Впрочем, возвращаясь к разношерстной компании на книжной полке,– среди писателей очень редко попадаются «большие художники», чаще всего книга вообще не претендует на звание произведения искусства. Так что же, нам отказываться читать те книжки, что стоят бок о бок с высокородными соседями – романами и стихами, под тем предлогом, что так называемые биографии, автобиографии, жизнеописания людей великих и маленьких, давным-давно умерших и позабытых,– все это «не искусство»? А может, все-таки читать, но по-другому и с другой целью? Почему не попытаться удовлетворить с их помощью то чувство любопытства, какое порой охватывает нас, когда наступают сумерки и в доме напротив зажигаются огни, ставни еще не закрыли и на ярко освещенных этажах в разных комнатах идет своя жизнь?3 Нам становится страшно интересно, как живут эти люди: о чем судачат слуги, как проходят обеды в благородном семействе, как наряжается к вечеру девушка, о чем думает старуха, сидя с чулком у окна? Кто они, что собой представляют? Как их зовут, чем занимаются, о чем думают, мечтают?

Именно этими вопросами занимаются жизнеописания и мемуары, освещая комнату за комнатой, дом за домом: рассказывают, как люди живут день изо дня, трудятся, терпят неудачи, добиваются успеха, любят, ненавидят, и так до самой смерти. Бывает, стены тают у нас на глазах, железные решетки улетучиваются, и мы оказываемся в открытом море за тридевять земель от родных берегов; охотимся, плаваем, сражаемся; встречаем туземцев, воюем бок о бок с солдатами; участвуем в исторических событиях. А бывает, никуда не едем – остаемся дома, в Англии, в Лондоне, правда, пейзаж вокруг меняется: узкие зловонные улочки, тесные домики с ромбовидными окошечками. И вдруг на наших глазах из дверей одного дома выбегает человек – ба, да это же Джон Донн: не выдержала душа поэта детского визга и шума, от которых некуда деться, невозможно сосредоточиться – стены тонкие, все слышно. И куда он теперь? Давайте пойдем следом, протоптанными на страницах книг дорожками, прямиком в Туикнем, в Бедфорд-парк к леди Бедфорд, знаменитое место встреч вельмож и поэтов; потом свернем к Уилтону, глянем одним глазком на роскошное поместье у подножия холмов, где Сидни читает сестре «Аркадию» – слышите?– пройдем теми самыми заболоченными местами, увидим тех самых цапель, что воспеты в его знаменитом романе4; потом возьмем снова на север и посетим, в компании с другой леди Пемброк, Энн Клиффорд, ее любимые дикие пустоши; а захотим – свернем в город, и первым же встречным на нашем пути окажется Габриэл Харви в черном бархатном камзоле: он о чем-то спорит со Спенсером – вот заметил нас, посуровел, и мы сразу скисли… Как это здорово – бродить по елизаветинскому полосатому Лондону, попеременно попадая в полосу то ослепительного света, то беспросветной темноты! Но, увы, нам здесь нельзя задерживаться: нас уже призывают Темплы, Свифты, Харли и Сент-Джоны. Нам предстоит потратить много часов, распутывая их хитроумные интриги, ссоры, докапываясь до самой сути их характеров, а когда нам наскучит вся эта возня, мы отправимся на прогулку: отвесив поклон даме в черном, увешанной бриллиантами5, нанесем визит Сэмюэлу Джонсону, Голдсмиту, Гэррику; захотим – сядем на корабль, пересечем Ла-Манш, повстречаемся с Вольтером и Дидро, с мадам дю Деффан6, а потом назад, в родную Англию, в Туикнем,– какова, однако, магия известных мест и имен!– туда, где когда-то жила в своем поместье леди Бедфорд, а после живал Поуп; туда, в дом Уолпола, в Строберихилл. Но с Уолполом мы оказываемся вхожи в такой широкий круг новых знакомств, перед нами открывают двери столько новых домов и столько хозяев ждут не дождутся, когда мы позвоним у их подъезда, что нам, пожалуй, стоит чуточку замешкаться на пороге дома, например, мисс Берри7, – ба! А вот и Теккерей собственной персоной: оказывается, здесь живет его знакомая, в которую был когда-то влюблен Уолпол… Круги расходятся все шире и шире – получается, что, просто обходя друзей, гуляя садами, переходя из дома в дом, мы прошли английскую литературу от края до края и снова очутились в настоящем, если, конечно, вообще возможно отделить настоящий момент от всего предшествовавшего. Вот так, если хотите, можно подойти к биографиям и письмам – и это, разумеется, только один из способов: используя их как факел или вспышку для освещения темных окон прошлого; заглядывая с их помощью внутрь и замечая, скажем, у стола знаменитую тень, завидев которую мы уже мысленно потираем руки от удовольствия – мол, застал врасплох, теперь выведаю все секреты! – во всяком случае, иногда нам действительно везет, и мы успеваем выхватить из-под руки только что законченную пьесу или стихи и посмотреть, как они читаются в присутствии автора. Но тут встают уже другие вопросы, и грех ими не задаться: а какова мера влияния авторской биографии на произведение искусства? Насколько вообще мы вправе допустить, чтобы биографический автор «объяснял» художника? Следует ли сдерживать личные эмоции сочувствия и неприязни, которые вызывает у нас сам человек, или, наоборот, надо дать им волю – ведь слова так восприимчивы, в них