Содержание - user

собственная уже почти подошла к концу. До этого я никогда не

слышала о нем, я не знала, каким он был до нашей встречи, как

жил, что любил и о чем думал. Даже и сейчас мое представление

об этом весьма приблизительно.

История нашего знакомства насчитывает без малого девять

месяцев и связана в основном с тем, что я писала его портрет:

сначала готовилась к этому, потом занималась непосредственно

картиной, а потом успела показать ее на двух своих московских

выставках.

Прошло всего две недели после последней из них, и я только-

только вернулась в Ленинград, когда Александра Лазаревича не

стало.

* * *

Надо заметить, я очень редко пишу портреты. Не потому, что это

«не мой» жанр, наоборот, я очень ценю каждую такую

возможность. Дело в том, что в живописи меня меньше всего

интересует живопись. Мой двигатель – сам предмет искусства, и

герой привлекает меня прежде всего как носитель определенной

жизненной философии, нравственной идеологии универсального

порядка: в основном это музыканты, именитые и безымянные, в

большой мере обезличенные персоналии «небесного воинства»,

такие, какими мы видим их, когда они отрываются от бытовой,

суетной своей человеческой зависимости и превращаются на

наших глазах в непререкаемых пророков и медиумов.

В другом случае это может быть только индивидуальность

высокой внутренней ценности и чистоты, как совершенный

образец homo sapiens, вещь в себе, самодостаточная единичная

вселенная в уникальном личностном выражении. Такие

человеческие шедевры я истово ищу повсюду и всегда. Это само

по себе огромная редкость, как все совершенное. А возможность

приблизиться, познать такую вселенную возникает, разумеется,

еще реже.

С первого взгляда я угадала в Александре Лазаревиче

вожделенный мной шедевр, откровенный, безусловный

подлинник. Мне неизвестно, был ли он таким и раньше, как это

случается иногда, когда человек сразу появляется на свет с

кристальной душой, или таким его сделал весь

предшествовавший жизненный опыт. Это не имело значения.

Передо мной был результат, который я приняла с абсолютным

доверием.

В моей живописной практике портрет А. Л. Локшина и по сей

день остается исключительным примером взаимодействия

особого рода, у меня больше не было случая столкнуться с чем-

либо подобным.

* * *

Все началось в конце сентября 1986 года. Я ехала в Москву,

собираясь задержаться там как можно дольше. Стоило

воспользоваться поездкой, чтобы получше освоить столичную

музыкальную среду. Знакомых музыкантов в Москве у меня было

немного, и я просила своих ленинградских друзей дать мне

ориентиры, рекомендации.

Борис Тищенко был одним из первых, к кому я обратилась.

Услышав мою просьбу по телефону, он сразу сказал: «Если вы

будете в Москве, вам обязательно надо встретиться с Локшиным,

Александром Лазаревичем. Это замечательный композитор и

совершенно необыкновенный человек. Вот бы чей портрет

написать! Дмитрий Дмитриевич очень ценил его как музыканта.

Если хотите, приходите в Консерваторию, я как раз собираюсь

дать студентам послушать его музыку, вам тоже будет интересно.

Заодно дам адрес».

Как лекция, так и музыка произвели сильное впечатление. Но

все-таки: портрет – вещь серьезная, и я остерегалась делать

выводы и давать обещания авансом. Когда дело касается

профессиональных интересов, я могу полагаться только на

продуманное решение.

Тищенко сказал, что уже отправил в Москву письмо, где

предупредил о моем приезде. Он добавил, что Александр

Лазаревич очень болен, вряд ли можно ждать, что он поправится.

Недавно его частично парализовало, он не поднимается с постели

и даже не может говорить – за него разговаривает жена.

Откровенно говоря, я с трудом представляла себе встречу с таким

больным композитором.

* * *

Оказавшись в Москве, я не сразу решилась позвонить - а что,

если мое появление окажется некстати и только усложнит

положение? Все же после некоторых колебаний пришлось

набрать номер.

Вспоминая тот первый звонок и все, что последовало за ним, я и

сейчас испытываю глубокое волнение. С тех пор прошло больше

десяти лет, и все эти годы я не находила в себе достаточной

душевной устойчивости, чтобы вновь погрузиться в переживания

того времени, испытать их остроту. Теперь, когда я отважилась

писать об этом, я стараюсь настроиться как можно более

формально, сохраняя безопасную дистанцию.

* * *

В трубке чуть слышно звучал неровный, слабый, как шелест,

глуховатый голос, почти шепот. Его было больно слушать,

казалось, что он прервется прямо сейчас. Я почувствовала себя

ужасно виноватой, что позвонила. Но тут же разговор

перехватила Татьяна Борисовна, и ее тон, уверенный и

приветливый, подбодрил меня. Мы договорились о встрече.

* * *

В этот дом я странным образом всегда опаздывала, хотя вообще

это не моя привычка. Первый мой визит был отмечен почти

двухчасовым опозданием! Татьяна Борисовна по телефону

подробно описала маршрут, но от растерянности в дороге у меня

все как-то не сходилось: я попадала не на те линии, не в те

троллейбусы, уезжала в обратном направлении, выходила не на

тех остановках. Ужасаясь своей внезапной расхлябанности,

обезумев от оплошностей с транспортом, путаясь в

расположении домов и подъездов и, наконец, попав на нужный

этаж, оказываюсь в темноте: на лестнице нет света. Долго ищу

зажигалку, долго при слабом огоньке, обжигая пальцы, ищу

дверь в квартиру, долго не могу найти звонок. Готовая к

холодному приему, нажимаю на кнопку.

Дверь открывается, и сразу все преображается. Меня встречают

так тепло и радостно, что я тут же забываю свои несчастья. Как

это прекрасно - вся семья выходит встречать гостью: как будто

меня здесь уже заранее любят, как будто я ужасно важная

персона.

А когда я вижу медленно приближающегося по коридору

Александра Лазаревича, внутри что-то резко щелкает, как

совпавшие стрелки часов.

Почти невесомый, почти бестелесный, едва стоявший на ногах,

опиравшийся правой рукой на палку, а левой державшийся за

стену, колеблемый, как осенний лист, малейшими движениями

воздуха, он показался мне не столько больным, сколько безмерно

изнуренным и обессиленным страданиями, бесплотным, как

легкая дымка, со светлым взглядом, полным по-детски открытого

внимания и доверия.

Впервые увидев его лицо, я была совершенно околдована его

почти вызывающей утонченностью. В нем было нечто, чего я

раньше нигде не встречала – я бы назвала это «печать чистых

мыслей». Надо бы подобные лица вносить в Красную книгу и

охранять, как святыню. Мне оно казалось совершенно

нереальным - как звук, который можно видеть глазами. Но вот,

оно прямо передо мной, я его УЗНАЛА, и это вызывало

мистическое чувство вмешательства свыше.

* * *

Я моментально влюбилась в эту семью, в этот дом. Меня

покорила атмосфера искреннего внимания и

доброжелательности. И какая находка – семья, где все понимают

и поддерживают друг друга. Каждый раз, когда я туда звонила,

первое, что я слышала - кто бы ни взял трубку – был вопрос:

«Таня, когда вы к нам придете?» В супружеской паре была

заметна особая сплоченность, глубокое внутреннее родство,

которое, как правило, создается близостью перед лицом общих

испытаний.

* * *

О портрете заговорили в первый же вечер. Я не могла обещать

ничего конкретного, но уже точно знала, что пришла не

напрасно. Это был мой «небесный заказ» – как будто я

причастилась, проглотив сжатую пружину, которая рано или

поздно, в свой срок, неизбежно должна начать раскручиваться.

Не рассуждая о том, какую форму примет работа, я решила

действовать по обычной схеме, и первое, с чего надлежало начать

– это насквозь пропитаться дымом нового костра, войти в

резонанс: узнать-усвоить-полюбить. Только после этого

начинается творчество.

* * *

Время шло. Александр Лазаревич постепенно перестал

пользоваться палкой и мог спокойно ходить по квартире. Он

старался проявлять подчеркнутое гостеприимство, оказывать

маленькие услуги. Теперь он со всеми сидел за ужином.

Ужин – это было обязательно. Стоя на кухне, Александр

Лазаревич терпеливо ждал, когда я вымою руки, а затем

приглашал за стол. «Таня! Проходите. Садитесь на ПРИСУЩЕЕ

вам место!» Такова была неизменная формула. «Присущим» мне

местом на маленькой кухне стал стул у стены, зажатый между

столом и чем-то еще. Александр Лазаревич сидел обычно тоже у