Инстинкт № пять - Анатолий Королев

— Пантера, конечно, только большая кошка, но сомневаюсь, что такое крохотное блюдце может удовлетворить ее жажду.

Меня мутило от одного взгляда на блюдце, как будто там не молоко, а лужица яда.

Мой спутник подергал ручку сейфа — заперто.

— Тут как раз то, что я хотел бы выяснить.

Внезапно девушка положила раскрытую книжку на стол, придерживая страницу кончиком пальца.

— Вот ключи, — и она протянула связку из семи ключей, нанизанных на железное кольцо, — тот, что поменьше, — от шкафа.

Тут меня осенила догадка: хозяйка перестала читать.

— Постойте, — сказал я своему старшему другу, — не делайте это, таких слов нет в тексте. Смотрите, она перестала читать свои реплики.

— В каком еще тексте? — удивился тот.

Этот простой вопрос поставил меня в совершенный тупик, ведь я сам не понимал до конца, что хочу сказать.

В одурманенном мозгу мерещился какой-то криминальный рассказ, где два лондонских джентльмена с помощью мисс Стонер проникли в комнату с сейфом… Простофиля! Вот же лежит книга рассказов.

Я решил схватить ее, чего бы мне это ни стоило, но тут из-за ставней закрытого окна донесся зверский хохот безумного свойства, от которого кровь застыла в жилах.

— Что это? — вскрикнули мы в один голос.

— Не пугайтесь, господа. Это всего лишь бедный павиан.

Чьи-то сильные когти яростно царапали снаружи карниз.

— Посмотри, лейтенант, — приказал мой спутник и вставил роковой седьмой ключ в замочную скважину.

Вместо того чтобы либо схватить со стола проклятую книгу и прочесть, что будет дальше, либо вырвать из рук коллеги ключи и не открывать ловушку, я машинально подчинился приказу, глупо открыл створки окна и хотел было уже поднять засов, чтобы толчком распахнуть ставни, как вдруг сзади…

Как вдруг тишину ночи прорезал такой ужасный крик, какого я не слыхал никогда в жизни. Этот хриплый крик, в котором смешались страдание и ярость, становился все громче и громче, пока не перешел в тоскливый вопль панического страха перед чувством смерти и… и оборвался.

Только тут я смог наконец оглянуться. Тайный фонарь красным накалом света озарял картину смерти.

Мой царственный спутник умирал на глазах. Упав спиной на пол, прямо на волчью шкуру — головой к голове волка, — он опрокинул ногами соломенный стул. Дверца сейфа была насмешливо распахнута. Деловые бумаги вылезли на паркет, как будто сейф показал язык. Глаза упавшего были устремлены в потолок, читала проклятую книжку девушка. Только тут до меня дошло: все, что я сейчас видел и чувствовал, одновременно было написано на странице, которую она только что перелистнула.

Глаза упавшего были устремлены в потолок, повторила она, во взоре замерло угрюмое выражение духа. А вокруг его головы… — она сделала паузу и, на миг оторвавшись от книги, впервые открыто и прямо взглянула в мои глаза, приподняв демонстративно край вуали… Это была она… Красная Шапочка!

Я же был схвачен и парализован по рукам и ногам текстом, героем которого был.

— А вокруг его головы, — чтица снова опустила взгляд на страницу, — празднично обвилась какая-то необыкновенная шафранно-пестрая в крапинках узкая лента.

— Лента! Пестрая лента, — прочитала адская чтица, подчеркивая ногтем слово «лента» на открытой странице.

Я сделал шаг вперед. В то же мгновение странный головной убор шевельнулся, и из волос маэстро поднялась граненая головка ужасной змеи.

— Боже, — гремел в голове ее звонкий голос — в упавшем я узнал великого ясновидца, своего учителя Августа Эхо. Все вышло так, как и было предсказано Хейро: «Ты будешь отравлен, мой юный друг».

— Прорицатель лежал на полу, на мертвой шкуре убитого волка, лежал, раскинув руки крестом, а на его голове торжествовала победу пестрая корона яда, — палец чтицы мчался по буквам, как мчится поезд по неуловимым рельсам фатума — свернуть в сторону невозможно!

— А на лбу, — продолжала она, — багровым тавром рдел черепичный бабушкин домик, а Красная Шапочка с корзинкой гостинцев вприпрыжку бежала по краю рта лесной тропкой. Последним усилием воли маэстро скосил тигровые глаза навстречу набегу уютных башмачков, разлепил пересохшие губы, чтобы тропинка с козявкой провалилась в Тартарары, на дно Стикса, под лед Коцита, в бездонный провал пещеры между желтых зубов… Напрасно! — ликовал текст… — непобедимая бестия в красной шапочке продолжала свой неотвратимый путь, пуская на ходу солнечные зайчики круглым зеркальцем из детской ладошки…

— И куда бы ни падал зеркальный снежок, — читала она, — на коже провидца и мага — шлепком — тут же печаталась красная буква и разом начинала тлеть угольным чадом тавро. — Бог мой! Летел ноготь по простору страницы слева направо вдоль строчки… Кожа ясновидца занималась огнем, словно свиток пергамента на угольях.

Я пытался брызгами звуков выскочить из проклятого текста, взлететь птицей над волнами строчек, я не хотел, чтобы прибой слов захлестнул мою душу и утянул за собой в гибельную бездну творящего слова, — тщетно! Я всего лишь пешка в чужой игре, цензура на пестрой ленте чужих фраз, я молчу, а они говорят вместо меня, я отсутствую, а перо вписывает в открытую рану любую из букв.

— Да, я всего лишь пешка в чужой игре, цензура на пестрой ленте чужих фраз, я отсутствую, а перо… — расхохоталась чтица и захлопнула книгу творения.

Мир сразу смолк и оглох. В немоте безъязычия я и пальцем не мог шевельнуть без веления свыше, только одна тварь сохранила свободу действий, и чтица камнем швырнула в павшую пифию прочитанную до конца книгу.

Я не верил глазам — оказалось, что книга намертво спаяна с девушкой в одно нерасторжимое целое, что пальцам ее не дано оторваться от текста. Но так и было задумано! Падая камнем, книга увлекла ее за собой, словно ночная комета, которая тащит огненный хвост за край небосвода.

Они упали одновременно — камень гнева и радуга, — его тень, слово и звук, гром и молния.

Отражение рухнуло в зеркало. Хейро: «Пока змея не ужалит зеркало».

И последствия падения книги были ужасны — пестрая лента текста змеей обвилась вокруг тела и в мгновение ока ясновидец превратился в вертящееся веретено пламени. Я узнал в нем адовый волчок непобедимой монады. В темной комнате смерти разом стало светло и красно от зарева. Стены внезапно раздвинулись, потолок взлетел вверх, пол ухнул вниз — боже! — я стоял на краю бассейна, в котором не было ни капли влаги. Ни звука, ни всплеска. А на дне! На дне высохшего бассейна, во всю длину, лежала огромная головня с очертаниями исполинского человеческого тела. Она только что прогорела и была полна свежего жара, и по угольным сотам сновали в бесчисленных трещинах дымные язычки пламени и сизые угарные огоньки. Точно так же выглядел сгоревший когда-то на кострище из дубов и олив Геракл на вершине горы Эта в Трахине!

Царственная головня — вот и все, что осталось от великого человека!

Я затрясся от панорамы свержения силы. Моя душа кипела и пузырилась, как бурлит и лопается родниковая вода, в которой закаляется раскаленный докрасна металл. Непостижимым образом вся эта картина умирания пламени на обугленной коже, пляска красного с черным, слагалась огонек к огоньку, пепел к пеплу, вспышка к вспышке в невинный текст, написанный к тому же детским почерком красным карандашом по бумаге, грифель которого девочка Лизок Розмарин хорошенько послюнявила во рту, чтобы буквы были ярче, краснее. Я с клекотом сердца читал строчки, начертанные на головне: «Но, по счастью, в это время проходили мимо дровосеки с топорами на плечах. Услышали они шум, вбежали в домик и убили злого волка. А потом распороли ему живот, и оттуда вышла Красная Шапочка, а за ней и бабушка — обе целые и невредимые».

— Герман, — прошелестело пожаром из губ пепелище, — зачем ты придумал алфавит и придал буквам клинописную форму? Чтобы они сильнее жглись?

Головня говорила! Учитель даже пытался шутить!

Я не понял, что он сказал, — потом! Потом разберусь!

Слезы навернулись на глаза и тут же высохли от натиска жара. Прорицание Хейро отменить не удалось. Фатум накатом приговора мчал по стальным рельсам.

Но сколько величия было в той гибели! Голова исполина покоилась на сиденье золотого трона, который, словно червонный шлем бога, сверкал на обугленном черепе. И голова эта была еще жива и смотрела на меня огненными глазами черного альбиноса, где белки были из перламутра, а веки из пепла.

— Герман, — обратился ко мне мертвец голосом ада, — это был вовсе не Хейро, наверное, а сам господин Господь. И он не искал моей смерти помимо сроков. Наоборот, если человек решил отказаться от Фатума и жить по собственной воле, ему было это позволено. И что же вышло? Всю жизнь я потратил на то, чтобы сотворить Фатум снова!