Инстинкт № пять - Анатолий Королев

Внезапно из воды показалось вороное чудовище. Взбурлив, конь с храпом схватил меня алой адовой пастью, сорвал слабые пальцы-присоски с линии мрамора и всей тяжестью огромного туловища увлек за собой на дно тьмы. Хватка лошадиных зубов была так крепка, что я, вырываясь, со всего размаху ударился головой о стенку из кафеля и, потеряв сознание, снова очнулся в поющей тишине лесного утра.

Солнце поднялось над макушками сосен. Я лежал поперек волчьей тропы под прицелом мрачного круглого глаза, который блестел на угольной голове ворона, сидящего на моей груди. Увидев, что я поднял веки, ворон всхрапнул, расправил крылья, больно оттолкнулся когтями, взлетел и пропал траурным махом в отвесной вышине зелени.

Ожидая нападения, я тут же вскочил на ноги, заслонив лицо турнирной перчаткой из железных пластин, но лес вокруг был спокоен, как сонная статуя в роще на склоне Парнаса. Цветущий шиповник лил аромат розовой нежности с колючих ветвей. Малиновки блаженно насвистывали в тенистых углах. Гулкую даль тишины буравил барабанный перестук дятла. Белые камешки на рыцарской тропе безопасно белели. Навесы елочной хвои хранили угрюмое молчание. Курчавые облачка рисовались на ясной голубизне высоты горстями свежей простокваши из овечьего молока… Обманутый картинками утренней дремы, я протянул было перчатку к кусту, чтобы сорвать благовонную чашу цветка — сделать хотя бы один человеческий жест внутри магического кошмара, как вдруг шиповник отпрянул всей массой ветвей и листьев от моей железной руки и с отвратительным визгом свернулся в живой клубок хвостатых мышей, чтобы тут же распасться на отдельных тварей и шмыгнуть с писком в траву. Я кинулся в глубь лесной чащи, на зов влекущей к цели тропы, но и лес с таким же паническим шипом бросился опрометью от меня, на глазах превращаясь в скачки жаб, прыжки египетской саранчи, взлет воронья, в ручейки гадюк. В мгновение ока злая волшебная сила сдернула лес, словно парчовую скатерть со стола. Всю пышную цветущую зелень, как ряску с пруда, сдуло порывом летней грозы, и обнажилась голая даль палестинской земли с камнями и скалами…

Книга не собиралась сдаваться!

Пустыня от края до края кишела гадами, а громадина замка на горизонте, увенчанная дьявольским веретеном, начала съеживаться. Когда я ступил на парадную лестницу, ее длина стала в три шага. Когда я проходил сквозь ворота, мне пришлось нагнуть голову. А когда я наконец шагнул к главному входу, замок Спящей красавицы стал размером с детский волчок, раскрученный незримой рукой врага с такой силой, что он вращался с адским гулом у моих великанских ног. При этом ведьмино веретено все гуще и гуще оплетало волчок витками спряденной нитки. Бог мой, книга сворачивалась в точку! И проникнуть внутрь не было никакой возможности!

Преодолев отвращение, я схватил волчок и с такой зверской силой стиснул его бока, что вращение остановилось. Надо же! Весь необъятный мир текста с замками, морем и чащами уместился без остатка в объеме тыквы средних размеров, которую я в полном отчаянии поднял над головой, пытаясь — безумец! — найти на желто-зеленой коже живое пунцовое пятнышко — Красную Шапочку на лесной тропе! И нашел его!

Не зря крестная предупреждала несчастную девушку: нельзя оставаться на балу дольше полуночи. В полночь золотая карета превратится в тыкву, лакеи — в ящериц, а нарядное платье — в лохмотья.

Свернувшись на глазах, проклятая книга докрутила стрелки часов до полуночи, и все устремилось в точку.

Я еле-еле успел остановить превращение.

Но даже стиснутый железными руками, ведьминский волчок продолжал пусть медленней, но вращаться вокруг оси, которая пронзила мироздание игры от самой макушки с замком Спящей красавицы до днища монады, где в подвале Синей Бороды висели на крюках тела семи мертвых жен, отраженных в крови.

Лес, смятый вращением монады, облепил железо на рыцарских перчатках хвойной пеной.

Волчок не только вращался, но еще и продолжал неумолимо уменьшаться, несмотря на то, что я изо всех сил сжимал его обеими руками! Пока не съежился до размеров лошадиного глаза, который презрительно смотрел на меня из ладоней.

И вдруг кроваво моргнул!

Отплевываясь от соленой пены, я снова вылетел на поверхность бассейна перед великим медиумом.

Воды в бассейне было уже по пояс, и я тут же встал на шахматный пол.

— Она съежилась! — крикнул я, пытаясь показать Августу Эхо все, что осталось в руке.

Медиум опустился на колени, чтобы получше разглядеть мою добычу.

— Герман, это Омега! Ты почти достал дно!

И действительно, на моей ладони чернела Омега, начертанная на коже кистью каллиграфа.

Тушь капнула в воду, и разом все тысячи буквиц, что вертелись со свистом пара в толще бассейна, сменили свой алый цвет раскаленной подковы на цвет угольной сажи. Не без содрогания обвел я глазами пространство магического сражения направленных медитаций великого медиума с Буквой божьего промысла. Так мертвец Голгофы сбрасывает с себя плащаницу Ветхого Завета… Бог мой! Тысячи, миллионы букв вертелись не только в воде, но и в воздухе, и под куполом зимнего сада, и даже в толще мрамора, которым был облицован бассейн, и даже захлестнули до пояса фигуру мага. Полы халата, голые ноги, руки, полосатая ткань на шезлонге, тень ясновидца от люминесцентных ламп — все было испещрено, исчеркано, мечено взмахами адского каллиграфа, изранено и обуглено следами от кончика кисти и натиска типографского валика!

Уже можно было легко прочесть на ладонях учителя роковую вязь: «Но, по счастию, в это время проходили мимо домика бабушки Красной Шапочки дровосеки с топорами на плечах…»

Буквы были выжжены, словно тавро на коже раба.

Провидение на наших глазах переписывало финал вещей сказочки о Добре и Зле, где смерть красной героини отменяется смертью черного героя…

— Последнее усилие, Герман! — закричал страшным голосом маг. — На дно!

Но я был настолько измотан, настолько не в себе, что, как лунатик, побрел в сторону лесенки и стал выбираться из бассейна наверх, — я не сдался, нет, я хотел передышки.

— Это приказ, лейтенант!

Генерал впервые обратился ко мне, как к подчиненному.

Я был уже на последней ступеньке.

Сейчас появится конь… И не успел я добежать чувством до кончика мысли, как из воды показалось черное чудовище. Но это был вовсе не конь! Это была адская собака с шипами на широком ошейнике из телячьей красной кожи!

Тот самый Перро — пес людоеда — учуял у меня под кроватью лесного каннибала. Он был дик, словно Цербер, стерегущий врата Аида.

Пес волком кинулся и сорвал мое тело с отвесной лесенки вниз, в пасть кипения.

Я очнулся от щекотки под носом — это был шаловливый побег вьюнка. Я лежал на огородной грядке, в тени цветущего розмарина, под его ветхой сенью, среди стрел зеленого лука-порея, зонтиков укропа и султанов сельдерея. По соседству пестрели тыквы, краснели томаты, а у плетня красовались пышные уши лопуха и острые костры крапивы.

Солнце стояло в самом зените и тянуло ко мне свои золотые спицы сквозь дырочки в обороне куста.

Щекотка вьюнка, аромат розмарина, дух мяты с душицей, уколы солнечных соломинок окончательно привели меня в чувство. Вокруг меня простирался живой мир человечков. Кудахтали куры в курятнике. Повизгивали свиньи в загоне. Скрипели у запруды крылья водяной мельницы. Наконец дно проклятой монады! Ура! Я легко вскочил на ноги и перемахнул через плетень. Это был крайний дом в деревушке, от которого бежала через мостик над ручейком к лесу узкая тропка. И там наконец-то я заметил веселое красное пятнышко: роковое чудовище в бархатной алой шапочке с плетеной корзинкой в правой руке. Девочка шла к лесу, бегая за летними бабочками и собирая букет из полевых цветов.

Я пустился вдогонку.

Единственное, что тревожило глаз, — вид на вершину монады, которая голой скалистой горой вырастала за далью зеленого дола. Там на макушке горы белел знакомый чертог замка Спящей красавицы, но на этот раз он был увенчан не сверкающим веретеном, а неясным сиянием распятия, и не шерстяная нить сбегала с веретена, заставляя вращаться адский волчок, а мерцающая струя Христовой крови, текущей из раны от римского копья на ребре.

Это был дурной знак для пифий и ясновидцев.

И зловещие предметы спасения множились: в кустах орешника у ручья я легко разглядел пестроту избиения младенцев, блеск медных шлемов на воинстве Ирода, убитых детишек в зеленых пеленах от ореховых шкурок, капли пеночек, бисер пота Спасителя на диких левкоях у тропки.

Дальше — больше!

В тени деревянного мостика тлела огнисто-снежная вифлеемская звезда, и тут же по краю песка вдоль потока чистой воды спешила через пустыню кавалькада неугомонных волхвов со своими святыми дарами. Я успел даже заметить цель их движения — копна сена на заливном лугу, окольцованная стадом курчавых барашков овечьего стада.