Неизвестные солдаты - Владимир Успенский

Поезд приближался к Туле. Поля сменились желто-багряными массивами лесов, потом надвинулся слева дымный горб Косой Горы, замелькали кирпичные заводские трубы, бараки, одноэтажные домики.

Виктор стоял в коридоре, прижавшись лбом к влажному стеклу, смотрел за окно и ничего не видел: весь устремлен был в себя. Считанные минуты оставались до того перевала, до того рубежа, который рассечет всю его жизнь, даст какое-то новое, неизвестное направление.

Трудны были оставшиеся за спиной годы. И все же во время войны Виктор чувствовал под ногами твердую почву, знал, что делать и как нужно делать. Его уважали, с ним считались. Но вот начался мирный ровный путь, и тут, на каком-то повороте, его словно бы столкнули с дороги на зыбкое болото, оно вздрагивало и покачивалось, как покачивался сейчас под ногами вагонный пол.

Дьяконский испытывал неуверенность и даже робость, какой не бывало с ним на войне. Он ушел в армию юношей, а возвращался взрослым, много пережившим человеком, но у него не было ни образования, ни специальности, ни своего угла. Только девушка, с которой не виделся четыре года, которая, конечно, очень изменилась за это время и еще неизвестно, как встретит его. Он решил: если почувствует, что хоть чуть-чуть стесняет Василису, хоть чуть-чуть в тягость ей, сразу же соберется и уедет. В конце концов, страна велика, найдется и для него место, где можно работать и учиться.

Соседи по купе, ребята-фронтовики, организовали «последний залп на дорожку», но Виктор пить отказался. Застегнул шинель, надел вещевой мешок и взял чемоданчик. Пробился к двери. Тут, держась за поручни, висели бойцы с котелками и флягами, готовые бежать за кипятком. Через их головы Виктор смотрел на перрон. Суетились люди. Бабы тащили мешки и деревянные чемоданы. Девушки с цветами столпились под часами. Семья, восседавшая на груде узлов. Солдаты, цыгане, усатый милиционер…

Василисы не было видно, и он сказал себе: а почему она обязательно должна прийти на вокзал, ведь у нее занятия… Пожалуй, надо оставить в камере хранения вещи, а то она сразу подумает, что явился к ней с постоем, и получится неудобно… Он так стиснул зубы, что сплющилась и сломалась в губах немецкая сигарета.

«Эх, и друзей никого не осталось… Только Юрий где-то в Москве. Можно его поискать…»

Он спрыгнул на перрон, прощально махнул попутчикам и не спеша пошел к вокзалу. Спросил у милиционера, где можно оставить вещи. Тот вытянулся по-военному, откозырял:

— Прямо и направо. Откуда, товарищ капитан? Не из Берлина будете?

— Нет, из Венгрии.

— А я из Германии. Месяц, как дома.

Дьяконский кивнул ему и отправился дальше. Возле часов чуть замедлил шаги. Девушки с цветами все еще стояли тут, смеясь и разговаривая.

Захотелось курить. Вытащив из кармана пачку, он щелчком выбросил сигарету, на ходу высек зажигалкой огонь и вдруг вздрогнул от тихого, неуверенного голоса:

— Витя, ты?!

Василиса снимала комнату на окраине города. Это даже была не комната, а пристроенный к дому сарайчик с одним окошком. Но догадливая хозяйка утеплила его, поставила печку-времянку и сдавала студентам. Раньше Василиса жила тут с подругой, но, когда пришла телеграмма от Виктора, подруга без лишних слов перебралась в соседний дом.

Дьяконскому новое пристанище показалось замечательным. Было чисто, уютно, на некрашеных досках пола лежала пестрая веселая дорожка. И очень хорошо пахло мятой.

А главное — они были вдвоем, никто не мешал им. Он сразу почувствовал себя здесь хозяином, говорил громко, раскладывал свои вещи, чувствуя, что это очень нравится Василисе. Она следила за ним восторженными глазами, подходила к нему и осторожно, стесняясь, трогала его руку, будто хотела убедиться, что все происходит наяву.

Посреди комнатки стоял маленький учительский столик под белой скатертью, и на нем уже была готова закуска: квашеная капуста и огурцы. Василиса сбегала куда-то, принесла сковородку с жареной картошкой и другую, поменьше, с жареными грибами. И даже маленький графинчик с отбитым краем переставила с подоконника.

— Вот без этого вполне можно было бы обойтись, — засмеялся Виктор. — Я не особый сторонник.

— Нельзя, — серьезно ответила она. — Так положено человека с войны встречать. Мне отец специально прислал.

И еще она поставила красивую четырехгранную баночку с американской колбасой, но не знала, как открыть ее. На банке была дата: «43 год». Виктор подумал: может быть, Василиса, сама оставаясь голодной, все это время хранила банку до встречи, для праздничного стола…

Время давно уже перевалило за полночь, а они все еще лежали без сна на узкой железной кровати, два самых близких человека, принесших друг другу свою любовь, верность и чистоту.

Виктору захотелось пить, она подала ему кружку. Склонилась над ним, высокая, гибкая, и он вдруг увидел на домотканом полотне ночной рубашки голубые васильки, такие знакомые ему, только чуть-чуть побледневшие, выцветшие. Эти васильки были на ее платье, когда он пошел с друзьями на базар и впервые встретился с девушкой.

Василиса засмеялась, услышав его вопрос.

— Я так и знала, что ты вспомнишь. Я сшила рубашку из того платья и хранила ее. От первой нашей встречи до первой ноченьки…

Они заговорили о будущем. Василиса заявила, что ему надо поехать на месяц в Стоялово, пожить там, отдохнуть, а потом думать об учебе. Или же сразу, не теряя времени, идти в институт: кое-где есть недобор и мужчин принимают охотно.

— Нет, — возразил Виктор. — Прежде всего мне нужно как-то укорениться на новом месте. Я начну работать. Надеюсь, в должности военрука мне не откажут. Сейчас у меня задача присмотреться, что к чему. В армии я не остался, а все другое мне пока безразлично. Я должен выбрать новую профессию. Может быть, займусь географией, может, стану геологом или хирургом. Специальность должна нравиться, правда?

Василиса ничего не сказала в ответ, и он тоже умолк, обняв ее, ощущая прилив спокойствия и уверенности. Их двое, они молоды, у них еще достаточно сил для учебы, для больших поисков.

Он чувствовал, как ласково, кончиками пальцев, гладит Василиса его кожу, как замирают ее пальцы, натыкаясь на многочисленные рубцы. Она разыскивала его шрамы: на ноге, на бедре, на груди, на шее и на лице.

— Родной ты мой! — всхлипнула девушка. — Сколько же боли тебе причинили! Места живого на тебе нет!

Иван Булгаков отмахал двадцать пять километров от станции до Одуева. Оно бы и ничего для солдата, да уж больно грязной была дорога. Иван порядком устал, хотел было отдохнуть часок у родни, проведать Марфу Ивановну, но сердце взяло свое: прямо с окраины города повернул на знакомый проселок, ведущий в Стоялово.

Пустынно и холодно было в мокрых полях, посвистывал ветер, срывая с деревьев погибший лист. Лишь кое-где виднелись бабы, копавшие картошку. При виде солдата они останавливались, провожали взглядами, переговариваясь меж собой: кому это, мол, повезло дождаться своего мужика?!

С дороги сошел Иван на тропу, чтобы по косогору, через колхозный сад, срезать угол к своему дому. За те годы, пока он не был в родных местах, яблони заметно подросли и одичали, не чувствовалось в саду ни заботливой руки, ни умелого ухода.

Через заросли крыжовника пробился Иван к картофельным делянкам и тут, совсем рядом, увидел свою Алену. Подавшись вперед в брезентовых лямках, она с натугой тянула соху. Ноги ее выше щиколоток вязли в сырой земле. Средний сын шел рядом, помогал ей. А сзади собирал в мешок картошку младший сын, вместе с болезненной соседкой и ее ребятишками: мал мала меньше.

Повернувшись на голос мужа, Алена застыла в короткой оторопи. А потом с радостным воплем кинулась навстречу Ивану. Таким громким и таким необычно счастливым был ее крик, что его услыхали и в деревне, и на дальних полях.

Сильными руками обняла она мужа, уткнулась лицом в его грудь, не желая больше ничего видеть и знать. В одну секунду свалился с плеч ее тяжелый груз небабьих забот, она словно бы охмелела от легкости, от чувства освобождения, от близости мужа. Сквозь слезы торопливо говорила ему, сама не зная что, как под солнцем согреваясь от его ласки. Рядом, вцепившись в замызганную шинель и не сводя с отца восторженных глаз, вытянулись Ивановичи.

Вот так посреди российских полей, под серым осенним небом встретилась эта маленькая семья — третья семья в деревне, в которую вернулся после войны солдат-фронтовик. Так стояли они обнявшись, эти люди, пережившие такую разлуку, что теперь и на минуту не хотелось им отпускать друг друга. А вокруг них собралась большая толпа солдатских вдов и сирот. Шмыгали носами ребятишки, да тихонько, чтобы не омрачать чужую радость, плакали бабы.

Горькой безысходной тоской разбередила эта встреча вдовьи сердца, и никому не счесть, не узнать, сколько бабьих рыданий слышали в ту ночь стены осиротевших изб, сколько горьких слез пролилось над полуголодными детьми, навсегда потерявшими кормильцев своих!