Русская сказка - Дмитрий Леонтьев

— Да, — тихо сказал я. — Так будет правильнее. Раньше мне словно сама земля силы давала. А потом эта земля превратилась едва ли не в Бушмэнию, и силы иссякли. За что я буду биться? За игорные дома и питейные кабаки? За Дадона и Федота? Нет, Скилла, я устал…

— Тогда мы с Танатом уходим, — сказала она. — Мы служили верой и правдой богатырю, а предателю служить мы не можем, да и не хотим. Прости.

— Я понимаю, — кивнул я. — И не обижаюсь. Наши дороги здесь расходятся. Простите и вы меня. Прощайте.

— Мир всегда был таким, — сказал мне на прощание Танат. — И всегда будет. Царствие Божие на земле построить нельзя. Все дело в том, что внутри нас. Главное, что б там, внутри, не победило зло. Оно может быть разным, многоликим и даже основанным на вынужденной необходимости, но это зло. И ты должен его побеждать в себе. Каждый день, каждый час, каждую секунду. Побеждать, увеличивая добро. Я не умею говорить так красиво, как конь Муромца, но одно я знаю точно: пока мир внутри тебя не погиб, не погибнет и весь остальной мир. Запомни это, Иван.

Они ушли, и я остался один. Целыми днями я сидел на берегу озера и смотрел на проплывающие в воде облака…

ГЛАВА 2.

Полны чудес сказанья давно минувших днейпро громкие деянья былых богатырей.Про их пиры, забавы, несчастия и гореи распри их кровавые услышите вы вскоре…Песнь о нибелунгах.

Не помню сколько дней прошло до той поры, когда на мое крыльцо устало опустился этот изнеможенный старик. Он был чумаз, невероятно тощ и весел. К опоясывающей его бечевке было приторочено остро наточенное лезвие косы.

— Водичкой колодезной аль родниковой странника не побалуешь? — спросил он меня.

Я вынес ему ковш и старик долго пил, фыркая, как стадо лесных кабанов.

— Спасибо, молодец, поблагодарил он, возвращая ковш. — А коль еще и краюхой хлеба угостишь, то первого бушмэна посвящаю тебе.

— Отец, да ты никак на войну собрался? — удивился я.

— На какую войну? — делано изумился он в ответ. — Война, сынок, это когда рати сходятся, а мы так… бушмэнов резать идем.

— Не стар ли ты для подвигов ратных?

— Не-э, — отозвался старик, бережно принимая из моих рук пшеничные лепешки. — Старость это когда ты на завалинке сидишь, а я тебе толкую, что бушмэнов резать иду.

— Что ж они тебе сделали? Родню в полон угнали? Дом сожгли?

— Не было у меня никакой родни. Бобыль я. И дома не было. А сделали они мне самую худшую обиду — мечту мою испоганить желают. Я ведь летописец, всю жизнь по монастырям да скитам прожил, великие деяния святых подвижников для людей сохраняя. Под старость нашел себе замечательное место, где и мечтал окончить дни свои среди дел любимых и людей хороших. Была на реке Калке когда-то застава богатырская. Там сам Муромец службу свою нес. Там он с Добрыней Никитичем, да Алешей Поповичем, и голову свою сложил на поле ратном. Слышал ты про это, али молод еще?

— Слышал, — тихо сказал я.

— Вот… Потом пришел туда старец Иван, и основал на месте легендарном монастырь. Старец тот не столько по возрасту, сколько по силе духа и пониманию Божьего промысла. Он моложе меня, только седой весь… Много, видать, горя за свою жизнь хлебнул. Но молитвенник удивительный, прозорлив и мудр. Монастырь при нем расцвел. Жизнь духовная на много верст вокруг все озарила. Хорошо мне там было… Про Муромца писал, про других богатырей, живота своего за Отчизну не пожалевших… Через эти труды я ни дома, ни семьи не завел. Думал, дело моей жизни в том, что бы гордость земли русской для грядущего сохранить. Что б дети славой отцов воспитывались. Помнили, гордились, подражали. А теперь выходит что ж? Бушмэны страну мою завоюют и детей наших по-своему воспитают, по-бушмэнски? Не, пора перо на лезвие сменить.

— Мне кажется, ты больше пользы бы принес, продолжая записи вести.

— Кажется — крестись, — посоветовал старик. — Эту мысль столь многие используют, что уже мне, ветхому старику, пришлось за косу браться. Вот ты, чего здесь сидишь?

— Бушмэнов жду.

— Вот. А я уже дождался. Не хочу, что б они до нашего монастыря добрались, рукописи мои стерли, да переиначили. Не хочу, что б Русь наводнилась Иванами, родства не помнящими. Хочу, что б остались мои труды для потомков дальних.

— Что ж один пошел?

— Все пошли, — сказал старик. — Старец всех благословил. Сказал, пришло время не только для подвигов ратных, но и духовных. Все его помощники и ученики пошли по земле русской, письма на врага созывающие разносить. Ополчение собирать, воевод ленивых да трусливых стыдить. И сам старец Иван в путь отправился, и даже я, пень трухлявый, не усидел… Мне, правда, старец другое поручение дал, но… Просил он меня знакомца своего дальнего сыскать. Юношу, что в учениках у Муромца состоял. Узнаешь, говорит его и без коня крылатого, и без собаки-призрака… Что он имел ввиду, в толк не возьму… Не слышал ты о таком?

— Нет, — тихо сказал я.

— Вот и я говорю: где ж его в такой неразберихе отыщешь? — грустно покивал старик. — Так я хотя бы парочку бушмэнов отловить хочу, да эта задача мне не по плечу. Хоть чем-то перед Богом оправдаюсь, когда ответ держать придется… Ну, спасибо тебе, молодец, за хлеб — соль, пойду я, а то времени мало: бушмэны меня, поди, заждались. Бывай. Не поминай лихом.

И он заковылял по пыльной дороге — маленький, тщедушный летописец, подслеповатый от полумрака пещер.

Я сидел на крыльце и смотрел ему вслед. День сменился ночью, и вновь взошло солнце над горизонтом…

Я встал и, словно завороженный, пошел за стариком. Двери дома остались распахнутыми, в горнице лежали оружие, доспехи, еда, а я все шел и шел. Сначала — медленно, затем быстрее, а потом побежал так быстро, как только мог.

— Стой! — кричал я. — Погоди, отец! Что старец передать-то просил? Стой!

Я бежал, задыхаясь и обливаясь потом, падал, путаясь на бездорожье, полз по буреломам, сбивал ноги о каменные насыпи, и моля только об одном: догнать, догнать во что бы то ни стало! И я догнал его.

Он висел, распятый на воротах сожженной дотла деревни. Ворота, пожалуй, единственное, что осталось от когда-то огромного поселка. Среди пепла и дотлевающих головешек лежали растерзанные тела мужчин и женщин. Детей, ремесленников и молодых женщин кочевники, по обычаю, забрали с собой. Остальные вырезались нещадно. Видимо, в этот момент старик и подошел к разоряемому селу. Вряд ли среди нападавших были бушмэны — они предпочитали руководить с безопасного расстояния — но лежавшая у ног мертвеца коса была покрыта пятнами крови. Этой косой я и вырыл могилу, в которую опустил тщедушное тело старика.

— Я даже не знаю, как тебя зовут, отец, — сказал я могильному холмику. — Но и безымянного я тебя не забуду. Спасибо тебе за все, отец. Особенно за стыд…

Подобрав валявшуюся неподалеку оглоблю, обломал поудобнее и, повернувшись к лесу, крикнул:

— Где вас черти носят?! По кустам решили отсидеться, волчья сыть?!

Двумя мощными взмахами крыльев Танат преодолел разделяющее нас расстояние, едва даже не опередив мгновенно появившуюся рядом со мной Скиллу.

— Мы должны их догнать, — распорядился я, садясь в седло. — У них пленники, они не могли далеко уйти.

— Их около сотни, — предупредила Скилла, принюхиваясь к следам.

— Тем лучше, — улыбнулся я, и впервые Скилла вздрогнула от моей улыбки…

…Основное войско варваров, с ужасающей быстротой, продвигалось к Киеву, оставляя позади себя лишь выжженную дотла пустыню. Небольшие отряды кочевников, ручейками разливались во все стороны, стремясь разорить как можно больше весей и городищ. Их-то я и подкарауливал на сумрачных тропинках дремучих лесов. Что бы приближение мое было еще более незаметным, я сшил себе одежду из черной кожи. Крылья Таната позволяли мне обрушиваться на головы врагов в самый неожиданный момент, минуя посты и дозоры. Черным демоном ночи Скилла появлялась в самой гуще вражеского войска, сея смерть и ужас. О нашей троице ходили самые невероятные легенды. Но азартнее всего я охотился на бушмэнов. Они объявили меня террористом и назначили за мою голову вознаграждение в три воза серебра — сумму, неслыханную доселе. Но желающих получить ее пока не находилось: слухи давно наделили меня демоническими качествами существа из потустороннего мира, а живых, способных внятно описать меня не было — пленных я не брал. Исключение сделал лишь для бушмэнского советника, командовавшего карательным отрядом варваров. Ему я перед смертью зачитал приговор, прежде чем, поседевшего, отдать Скилле, которая и привела этот приговор в исполнение, с обычной для нее вдумчивостью и изобретательностью. Зарисовки растерзанного тела обошли все газеты мира и даже в Бушмэнии появились первые голоса, требующие срочного отвода войск. После этого бушмэнские военноначальники стали вдвойне осторожны, передвигаясь по дорогам Руси только в огромных, кованных сундуках, под охраной сотен вооруженных до зубов телохранителей. Из этих сундуков они не выходили ни днем, ни ночью, и судя по их отчетам в Бушмэнию, война перестала им нравиться.