Азиаты - Валентин Рыбин

— Сложно всё это, Церен… Во-первых, ты, хоть и получил грамоту от Волынского на правление, в ханской достоинство пока ещё не возведён… Да и неизвестно, примут ли тебя все улусы? В наше переменчивое время лучше ничего не начинать. Опять вспыхнут кровавые стычки, а разнимать вас некому. Войскам царским и там жрать нечего, а вклинятся они в калмыцкую степь, вовсе с голода околеют.

— Ай, Нефёд, зачем туда-сюда глазами бегаешь? Дондук-Омбо заплачет — ты его защищаешь; Церен-Дондук заплачет — ты Церена защищаешь, а надо защищать правду, — обиженно проговорил, словно пропел, калмыцкий правитель. Дай мне тысячу солдат — я наведу такой порядок в степи, что все русские барыню запляшут.

— Ладно, Церен, передам твои просьбы куда надо, там рассмотрят, а пока давай почивать — утро вечера мудренее.

На рассвете джигиты седлали коней и набивали хурджуны[9] съестным: десяток каточков кислого сушёного молока, два-три фунта холодного жареного мяса — ковурмы, две-три лепёшки — и этого с лихвой хватит дней ка десять. Суровая жизнь туркмен, занятых издревле перекочёвкой, выработала в них такую неприхотливость, что русские казаки, и особенно офицеры, только диву давались, каким ничтожным запасом еды они обходятся. И сейчас Кудрявцев с Кубанцем, стоя у входа в кибитку, говорили об этом.

— До чего ж неприхотлив сей народ! — удивлялся Кудрявцев. — Наших бы волжских холопов научить такому скудному житью — сколько бы прибыло того же верна в государевы закрома.

— Непонятно, для чего они с собой тыквы берут? — озадачился Кубанец. Раньше я не замечал, чтобы туркмены тыквами в дороге харчились; плоды тяжёлые и неудобные для перевозки…

Джигиты собрались и уже сели на коней, когда к гостям подошёл Берек-хан.

— Господин подполковник, джигиты хотят знать — сколько заплатишь за двадцать кабардинских коней.

Кудрявцев ответил неохотно:

— Иди, Берек-хан, скажи своим джигитам: каждому, кто отправляется за лошадями, я отдаю в вечное пользование его казённую фузею, а за кем числится пистолет, то и пистолет…

— Вах, господин подполковник, мои люди будут помнить тебя в седьмом поколении! Спасибо за щедрость твою! — Берек-хан сообщил джигитам о подарке царского офицера, после чего разнёсся дружный одобрительный клич, и туркмены неспеша выехали из аула в степь, подёрнутую по горизонту серебристой полоской восходящего утра.

— Если вернутся с удачей и впредь будут исправно поставлять лошадей для конного завода Артемия Петровича, то и налоги поубавим, — пообещал Кубанец. — Барину моему, казанскому губернатору, шустрые да исполнительные люди, вроде ваших джигитов, очень надобны. Дай-то Бог, пришлись бы по душе кабардинские кони, он и в конюхи мог бы взять твоих джигитов, Берек-хан.

— Ай, Вася, хорошим конюхом любой джигит может стать, но разве заставишь джигита, вольного, как птица, стать конюхом?! Не оскорбляй нас, бесправных, перед русским государем… — обиделся Берек-хан.

— Государыня ныне на российском престоле, — подсказал Берек-хану Нефёд Кудрявцев.

— Вася, ты передай мои слова Артемию Петровичу, скажи ему, Берек Третий хочет послать своего сына в доенную школу, но не знает к кому посылать. Хочет прислать сына Арслана к его высокопревосходительству губернатору Волынскому.

Кубанец улыбнулся:

— А крещён твой сынок?

— Ай, не можем мы крестить магометанина! — с обидой воскликнул Берек-хан, ожидая именно этого вопроса.

— Ну, тогда и говорить об этом нечего. — Кубанец отвернулся, показывая, что разговор окончен.

Между тем Нияз-бек и Арслан, то и дело пуская коней вскачь, приближались к кавказским предгорьям. Благодатный степной край был наполнен ароматом диких цветов и трав. На пути попадались курганы и небольшие речки, и неизвестно было туркменам, кому принадлежит эта щедрая земля — может, кабардинцам, может, черкесам или лезгинам. Ведали джигиты лишь о том, что эти степи принадлежат не им, и любая встреча в этих просторах с чужаками может кончиться ссорой и кровопролитием. Дымок от селения, раскинутого возле пяти вершин — Бештау, заставил джигитов спешиться и завести коней в овраг. Нияз-бек рассудил:

— Там, возле гор, большой улус. А если улус большой, то и коней много. Надо отыскать, где пасутся табуны, — предложил Нияз-бек.

Тут же отправились по оврагу к селению трое джигитов. Часа через три вернулись, поведали о том, что узнали. Улус — несколько сотен глиняных домов и много войлочных кибиток. Рядом по низине течёт небольшая речка. Между речкой и улусом — табун. Есть совсем неглубокий брод. Джигиты видели, как через речку переводил двух кобыл пастух. Шалаши с пастухами и собаками у речки, на самом краю пастбища. Если зайти со стороны улуса, то можно застать пастухов врасплох и связать, а коней угнать.

— А собаки?! — возразил Арслан. — Собак разве свяжешь? Они поднимут такой лай, что весь улус проснётся. Кони хорошие? — тут же спросил Арслан.

— Всякие есть, придётся выбирать, — ответил один из джигитов.

— Кони свободны или со спутанными ногами? — поинтересовался Нияз-бек, и потому, как заблестели у него глаза, Арслан понял: это самое главное. Если ноги коней не спутаны — можно угнать в степь.

— Спутаны ноги, — сказал джигит, побывавший у самой речки.

— Хай, нам повезло! — радостно воскликнул Нияз-бек. — Черкесы и лезгины хитры, но мы хитрее. Я знал, что так будет, и приказал взять пять пустых кяды[10]. Садитесь, друзья, — указал он нескольким джигитам, — и проткните в каждой кяды три дырки: два глаза и один рот. А вы, — попросил он других, — растопите сало и сделайте свечки.

— Нияз-ага, зачем всё это? — пока ещё не понимал Арслан, да и другие.

— Сейчас поймёшь… Этот способ придумал не я, а наши далёкие предки. В полночь ты, Арслан, с пятью джигитами проберётесь в селение и, не переходи брод, поставите чучела, а внутри кяды зажжёте огонь. Как это сделаете, сразу возвращайтесь ко мне. Увидев на окраине своего улуса «злых духов с огненными глазами и пастью», пастухи придут в ужас, а собаки все до одной бросятся через речку. А мы подползём к лошадям спереди, накинем уздечки, освободим ноги от пут, сядем на коней и умчимся в степь. В овраге пересядем на своих коней и уведём в поводу кабардинских скакунов. — Нияз-бек на одном дыханий изложил свою хитроумную задумку и хлопнул тельпеком по колену: — Готов кому угодно отдать свою душу, если только мы потерпим неудачу!

До сумерек отсыпались, затем отправились к улусу. В полночь, когда пропели петухи, крадучись, поползли к табуну. Увели кабардинских коней так ловко, что пастухи спохватились только на другой день. По рассказам, дошедшим до Берек-хана, собаки, увидев морды с огненными глазами, бросились через речку и вцепились в лохмотья чучел. Пастухи кинулись за собаками и тоже принялись колотить «злых духов». Вскоре проснулся весь улус — люди кинулись к месту «битвы». Никому и в голову не пришло вспомнить о табуне. Утром пастухи тоже ничего подозрительного не заметили. Пересчитать табун не догадались, да и лень было: лошади паслись мирно, и попробуй на глазок определить, что из трёхсот двадцати не хватает… После уж кто-то из пастухов смекнул, что дело со «злыми духами» нечисто, коней поубавилось. Но было поздно…

Получив коней, Нефёд Кудрявцев и Кубанец сразу отправились в путь через калмыцкую степь, к Волге, сопровождаемые казаками. Берек-хан радовался удаче, а джигиты целовали подаренные фузеи и пистолеты, лишь Церен-Дондук с обидой смотрел вслед уехавшим русским. Вместе с ними отправились в Казань, к губернатору в гости, Арслан с десятью джигитами.

— Русские очень беспечные люди, — со вздохом жаловался Церен-Дондук. — Говорят, когда калмыки жили возле китайцев, сам китайский император приглашал их к себе на обеды во время праздников.

— Ай, Китай где, а Россия рядом, — попытался образумить предводителя калмыков Берек-хан, но тот только махнул рукой.

Через несколько дней Церен-Дондук отправил своих людей к китайскому императору с великой просьбой помочь ему утвердиться на калмыцком троне.

XI

В годы царствования Петра Второго почувствовал губернатор Казани, что чьи-то мерзкие длинные руки ощупывают его беспардонно и подло. Что не согрешит Артемий Петрович — тотчас всё становится известно столичной Тайной канцелярии. Сотни больших и малых жалоб, поданных в письменном виде, собралось в российской инквизиции. Податели — жители Казани и её окрестных сёл. И особенно старался казанский митрополит Селиверст. Из Санкт-Петербурга пришла на имя губернатора бумага за неразборчивой подписью, где сообщалось, что в коллегии состоялся рассмотр жалоб, поступавших ка Волынского, и его дело передано в следственную комиссию. Артемий Петрович метался, как волк в западне, соображая, чья же дерзкая рука в Санкт-Петербурге взяла его на прицел. Пофамильно перебирал он в памяти всех, кто мог творить ему недоброе. Боялся Волынский Петра Андреевича Толстого, но тот недавно умер в Соловках, сосланный Меншиковым. И сам светлейший князь, сосланный в глухомань сибирскую, в какой-то Берёзов, неизвестно жив ли?! Может, и он помер… Неужто барон Шафиров?! Всё больше думая о нём. Артемий Петрович уверился, что это он. «Мстит мне за то, что я о его хищениях и прочих тёмных делишках когда-то доносил Петру Великому». Пойдя к такому выводу, Волынский приуныл: барон Шафиров, — сам себе голова — президент коммерц-коллегии. Ему и государева согласия не потребуется на то, чтобы осудить и отдать на расправу казанского губернатора. А если дело дойдёт до малолетнего Петра Второго, то тут помогут Долгорукие, скажут надменно: