Колония - Одри Маги

ее дочери, был последним на острове, кто соглашался их носить, — несколько дюжин носков дожидается в этом шкафу, когда он вернется из моря. Марейд улыбнулась. Ну, хоть ноги у него не будут мерзнуть, когда он вернется из моря, откроет шкаф и достанет эти носки. Она продолжила вязать: двадцать лицевых петель, основание косички, косички пойдут по обеим сторонам груди Джеймса, от бедренных косточек до ключиц. Дальше жемчужный узор, лицевая, изнаночная, лицевая, изнаночная, вязание так успокаивает в тишине спящего дома, спящей деревни, спицы постукивают, вывязывая основание ромба, который пойдет посередине джемпера, вдоль всей груди Джеймса, пока еще тощей, хотя голос у него уже сломался, и он уже брился пару раз, пока только подбородок, исподтишка: волоски смыл, бритву спрятал, пользовался отцовской бритвой без наущения отца, без мужского наущения, потому что от священников толку мало, от этих мужчин в сутанах, а на Михала у него нет терпения, на Франсиса, собственного дядьку, и того меньше, хотя вот англичанин ему нравится. Может, с англичанином он разговаривает так, как разговаривал бы с отцом, но от отца ему теперь толку мало, он на дне моря, в одном из этих джемперов, темном, как этот, джемпер теперь ложе для рыб, покрывало для кра бов, шерсть проживет дольше, чем его плоть и кожа чем его черные-черные волосы. А что твои кости, Лиам? Мозг твоих костей? И что ты сам? Что от этого всего осталось? От тебя, любимый, там, внизу, в морской пучине, в пучине моря. Осталось что-то или ты исчез бесследно? Съеден? Распылен? Растворен, рассеян. Унесен из одного океана в другой. Частицы тебя пустились в странствие вокруг света. Муж мой в Австралии, Африке, Южной Америке, путешествует без меня по всему миру, хотя и обещал, что мы поедем все вместе, уедем все вместе, втроем. Но ты без меня уехал, Лиам. Без нас.

Она отпила чаю и продолжила вязать.

Сколько вообще могут просуществовать кости? Череп? Меньше или больше, чем джемпер? На брате тоже был джемпер. И на нем темный, как вот этот, но работы его матери, моей матери, — меньше плетенок, чтобы проще различать в стирке. Впрочем, стирать эти джемперы приходилось редко — запахи они впитывают прямо как овцы. Ты хоть раз видел вонючую овцу, Лиам? Корову—да. Козу? Козлы жуть как воняют. Но овцу? Если ее предоставить самой себе, она всегда чистенькая. В отличие от этого француза, который чистый только благодаря мне.

Она добралась до второй стороны ромба, начала повторять весь узор в обратном порядке: жемчуг, косичка, плетенка.

А вот отец джемперов никогда не носил, даже в зимнюю стужу. Он носил рубахи, носки работы Бан И Флойн, а еще жилет и колючие брюки, сшитые портным, который приезжал на остров два раза в год. На мессу надевал пиджак, как положено, но в тот день, в тот осенний день, последний день, он был в своем обычном, всех уверял, что ему не холодно, хотя ведь наверняка стало холодно, когда вода начала просачиваться под одежду, растекаться по коже, по легким, впитываться в кожу, в легкие, в отца, мужа, брата. Святая Троица наших мужчин. Аминь. Сгинь — и сгинул. В тихий осенний день. Утянут на дно шерстью. Плотностью вязки. Плотностью моей вязки. Мой любимый утонул в моем джемпере, утонул из-за моей английской вязки. Она растянула зачаток джемпера на коленях: основа заложена, узор сформирован. Воткнула спицы в шерсть, положила все в корзинку, поднялась, почти беззвучно прошла к двери в дом француза, к нему в постель, осталась там до тех пор, пока серая тьма летней ночи не начала светлеть, и тогда она снова оделась и ушла на утесы, к англичанину, который как раз тащил матрас, белье, одеяло и подушку с кровати на крошечную площадку у печи, пристраивал подушку там, где свет от огня и окна ярче всего, ждал, когда лучи рассвета прокрадутся в оконный проем, ждал, когда она придет, не зная наверняка, придет ли, эта женщина, которая станет его «спящей». Она подергала дверь. Он открыл, протянул ей руку.

Спасибо, что пришли, сказал он.

Она кивнула, руку пожала. Он подвеселил огонь, подкинул еще торфа. Вручил ей книгу, открыл на странице со спящей женщиной.

Вот так, сказал он.

Да, сказала она.

Я выйду, сказал он.

Она разделась, завернулась в простыню, выпростав ступни и ноги, опустила голову на локоть, копируя изображение в книге.

Он вошел.

Спасибо, сказал он.

Он слегка передвинул ее голову, сел на пол, глаза стремительно бегали туда-сюда, вверх-вниз, высматривали, выпытывали, голубые, ясные, затененные нависшими складками, хотя он ведь еще довольно молод, лет сорок, старше Франсиса, моложе Михала, кожа мягче и глаже, чем у островных, у людей моря, да и тело мягче, более округлое, не привычное к работе — комнатная собачка, не сторожевой пес.

Она улыбнулась.

Мне сторожевой пес милее.

Она рассмеялась.

Он остановился.

Простите, вы что-то сказали?

Она рассмеялась, качнула головой.

Марейд, пожалуйста, закройте глаза. Вы, типа,

как спите.

Ceard a duirt tu?

Он закрыл глаза.

Tuigim. Да. Поняла.

Карандаш его двигался стремительно, глаза вкапывались все глубже, внедрялись в меня, впитывались, впитывали, хотя и не так, как это делал Лиам, как это делает Джей-Пи, или как Франсис — Франсис с его вывешенным языком. Нет. Совсем иначе.

Марейд.

Она открыла оба глаза.

Да?

Он прищурил один глаз. Она засмеялась.

Вы спите, сказал он.

Да.

Спите. Не щурьтесь.

Зрение пришлось отключить, и она стала вслушиваться в шорох карандаша по бумаге: движения медленные, ритмичные, карандаш мягко пульсировал, успокаивал, уводил прочь от деревни, от Джеймса, от Бан И Нил, она уже проснулась, бурчит, куда я подевалась, почему не поставила чайник греться, посуду на стол, не начала день как положено, это же моя работа — начинать день как положено и как положено вести его дальше, быть где положено, двигаться, весь день, каждый день, делать то же, что и она, что она делала всю жизнь, не задавая вопросов, я, по крайней мере, ни одного вопроса не слышала.

Сядьте, пожалуйста.

Он взял простыню, обернул ей плечи, тело и ступни — на виду осталось только лицо.

Повезло нам нынче утром, сказал он. Рассеянный свет.

Она кивнула, хотя и сомневалась в смысле его слов. Посмотрела, как свет падает в узкое окошко, рассеянный облаками и стеклом, распадается на лучи, которые освещают разные участки пола.

Подвиньтесь немного назад, пожалуйста.

Он оттолкнул воздух руками. Она подвинулась назад.

И поверните голову.

Она повернула.