Путеводитель по повести А.П. Платонова «Котлован»: Учебное пособие - Наталья Дужина

В. Соловьев пишет о мире как о «едином теле»: «Мир должен стать одним живым телом — полным воплощением Божественной Премудрости»; о Боге как «двигателе» мира: «В этом (космическом) процессе <…> усматривается две основы или два производящих двигателя, — один безусловно деятельный — Бог в Своем Слове и Своем Духе, — и другой, <…> именуемый землею»; о единстве и мудром устройстве всего мира, которые являются сущностью Бога: «Существенная премудрость — безусловное единство всего»[165]; «Единство всех составляет собственное содержание, предмет или объективную сущность Бога»; о невозможности без высшего начала мира даже знания о мире: «Необходимость безусловного начала для высших интересов человека <…> для разума и истинного знания»[166] и т. д.

П. Флоренский тоже говорит о Боге как о «едином центре»; о том, что «мир есть единое тело»; называет исследуемую им истину «движением неподвижным и неподвижностью движущейся», а также «источником всякого бытия» и т. д. Проблема «корней» человека, которая волнует Вощева, также широко представлена в работе Павла Флоренского. Он много пишет о «вечных корнях твари, которыми она держится в Боге», о «вечном корне нашем», о «первозданном корне личности», «через который она получает себе Жизнь Вечную от Единого Источника жизни». «Если тварь отрывается от корня своего, — считает о. Павел, — то ее ждет неминуемая смерть»[167]. Видимо, эту же опасность осознал и Вощев, который чувствует «свои корни в середине целой земли» и настаивает на праве «иметь весь мир как свое тело».

В связи с работами В. Соловьева и П. Флоренского как возможными источниками философской проблематики «Котлована» любопытен еще один вычеркнутый эпизод повести. Вощев в поле размышляет о растущей траве, разуме кузнечика и единстве всего мира как условии науки; приходит к признанию разумности всей твари и осмысленности природного мира, а также к какому-то новому восприятию окружающего и себя в том числе: «Травяная мелочь бережно таилась у низов ржи, — может быть, она надеялась на свое искупление из природы человеком или сама была сцеплена глубиной корней с питающей ее истиной терпения <…> Вощев хотел поймать для памяти кузнечика, чтобы разглядеть вблизи это существо, уверенное в своей жизни <…>. Вощев взял кузнечика в руку и стал глядеть на него, ища глаза и разум этого существа <…>. Отчего же человек считается выше тварей и цветов, — собеседовал с собою Вощев. — Кто так думал, тот за тварь ни разу не держался, тот думал, а не наблюдал внизу <…>. Нет, — задумался Вощев. — Я не лучше кузнечика, — я же вижу его! Я буду жить в ровный ряд со всеми, иначе — науки не будет» (180). О возможности науки и всякого знания о мире только при условии единства и цельности вселенной — цельности, которая является доказательством творения мира Единым Богом, — пишут и В. Соловьев, и П. Флоренский. Мы не будем приводить всех параллелей между размышлениями Вощева и идеями этих русских религиозных философов — случайно это или закономерно, но их очень много. Нам же здесь важно одно — рассуждения платоновского героя обнаруживают несомненную перекличку с проблематикой философии всеединства, а, соответственно, являются дополнительным доказательством присутствия в «Котловане» — в скрытой форме — идеи Бога.

В этих вычеркнутых «думах» Вощева затронуты и другие проблемы, которые волнует героя и тоже связаны с вопросом об истине: осмысленность, необходимость и стройность природной жизни; природа как носительница истинной жизни и наставница в «истине терпения»; место человека в мире в связи с разумностью и осмысленностью природной жизни: «В земле есть истина, раз она произошла и существует, но нет сознания, а в человеке есть сознание, но нет смысла жизни» (184). Проблематика этих вычеркнутых фрагментов так или иначе осталась в тексте и представлена, пусть и менее открыто, в других эпизодах «Котлована». Она спровоцирована отчасти юношескими воззрениями писателя на природу, от которых он теперь отказывается: природа неразумна и неудобна для человека; это враг, которого нужно победить; отчасти — увлечением идеями «Тектологии». Пытаясь понять «организационное начало человека», за «организационным опытом» Вощев обращается и к природе. «Может, природа нам что-нибудь покажет внизу» (30), — говорит Вощев, никогда не оставлявший своей мысли об истине и истинной жизни. И природа всегда показывала ему истину: разумность твари, т. е. творения; знание ею своего места в существующем мире и безропотное исполнение данных Творцом обязанностей; и главное — жертвенность и готовность на смерть ради другого существа:

«Еще высоко было солнце, и жалобно пели птицы в освещенном воздухе, не торжествуя, а ища пищи в пространстве; ласточки низко мчались над склоненными роющими людьми, они смолкали крыльями от усталости, и под их пухом и перьями был пот нужды — они летали с самой зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг. Вощев поднял однажды мгновенно умершую в воздухе птицу и павшую вниз: она была вся в поту; а когда Вощев ее ощипал, чтобы увидеть тело, то в его руках осталось скудное печальное существо, погибшее от утомления своего труда. И нынче Вощев не жалел себя на уничтожение сросшегося фунта: здесь будет дом, в нем будут храниться люди от невзгоды и бросать крошки из окон живущим снаружи птицам» (31).

Чтобы понять смысл жизни и смерти, «точное устройство» вселенной и истину о ее происхождении, Вощев кладет в свой мешок или карман не только «умерший, палый лист» или «вещественные остатки потерянных людей», но и камешки «как документы беспланового создания мира» (49). И тоже находит в них для себя и пример, и утешение: «Вощев иногда наклонялся и подымал камешек, а также другой слипшийся прах, и клал его на хранение в свои штаны. Его радовало и беспокоило почти вечное пребывание камешка в среде глины, в скоплении тьмы: значит, ему есть расчет там находиться, тем более следует человеку жить» (35).

Почти всякий раз, когда в «Котловане» речь заходит о «точном устройстве мира» и его происхождении, упоминается и «смысл жизни», или знание того, «куда надо стремиться» (23). Это, как мы говорили, один из пунктов «плана жизни» по изменению отношения к труду равнодушного к нему современного человека — вклад платоновского героя в профсоюзную культработу. «Ты не имел смысла житья», — говорит Вощев «листу», то ли элементу природы, не наделенной сознанием; то ли человеку, не познавшему через созерцание природы смысла жизни и погибшему без этого знания. — «Я узнаю, за что ты жил и погиб» (23). Свое намерение «открыть всеобщий, долгий смысл жизни» (25) Вощев подтверждает неоднократно. «Могу в будущем смысл жизни выдумать для всех» (182), — характеризует свои умения безработный Вощев вербующему его на постройку дома профуполномоченному. «А может твой смысл повлиять на выработку труда?», — спрашивает тот в свою очередь. «Конечно, может. Отчего же я сейчас работать не могу? — Что же такое этот смысл жизни? — с уважением спросил профуполномоченный» (182). «Это видимость устройства всего мира, это чувство безвыходной причины», — отвечает Вощев. Три проблемы — устройство мира, смысл жизни и истина — в «Котловане» связаны очень тесно и время от времени отождествляются. Объясняя профуполномоченному, как смысл жизни может «повлиять на выработку труда», Вощев говорит: «Снаружи человек может организоваться, а для внутреннего состояния ему нужен смысл, потому что без истины человек, как без плана: его любая стихия качает и трудиться невозможно» (182). В уже цитированном нами заявлении о приеме на работу в культотдел окрпрофбюро Вощев указал, что «истина есть потребность, она — организационное начало человека, причем истину нельзя понимать как лишь организационный момент, но следует воображать ее себе трудом над организацией вечности» (183). Таким образом, интерес героя к «организационному началу» человека дополняется желанием знать то, «куда надо стремиться»; а интерес к «началу» мира (как к первому моменту его существования, так и к его основной причине, первоисточнику) уравновешивается потребностью знать его «конец», и для этой вечности трудиться. Таких знаний профсоюзная культработа не давала, и Вощев решил это исправить. Но юношеская программа самого Платонова составлялась как раз с учетом «организации вечности» — он верил, что пролетарская культура является концом истории и прогресса, победой над природой и смертью. Это «бессмертие человечества и спасение его от каземата физических законов» Платонов и считал смыслом пролетарской культуры. Ну и, конечно, многочисленные философские или религиозно-философские системы, которые попадали в круг размышлений молодого Платонова, перспективу «вечности», или вечной жизни, тоже учитывали. По ряду причин, которые мы объясняли, назвать многие философские источники платоновского творчества очень не просто, но одно чтение и увлечение молодого Платонова узнается легко. Это «Философия общего дела» русского философа-утописта XIX века Н. Ф. Федорова, и к отражению его идей в «Котловане» мы еще вернемся. Цель и смысл жизни — центральные понятия учения Федорова, который утверждал, что у всего человеческого рода обязательно должна быть общая цель; что наука не может быть «знанием причин без знания цели»; что признание «невозможным знание смысла жизни, ни ее цели» есть изъян многих новейших философских учений. Единственной «истинной целью человеческого рода» и Богом определенным смыслом жизни людей на земле Федоров называет «возвращение жизни отцам» — воскрешение ранее умерших людей, «отцов», путем «регуляции природы», управления ею, чему и должна, с точки зрения Федорова, служить наука. «Объединение сынов для воскрешения отцов <…> дает истинную цель и смысл жизни»[168]; — считает Федоров. Материал же будущего воскрешения Федоров видит в прахе предков. И вот теперь Платонов в лице своего героя, путешествующего одновременно и по современной стране Советов, и по стране юношеской мечты самого писателя и не знающего, как и всякий современный человек, «для чего ему жить» (50), в трудном поиске смысла жизни вспоминает свои старые идеалы — и не без сожаления расстается с ними.