Путеводитель по повести А.П. Платонова «Котлован»: Учебное пособие - Наталья Дужина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На первый взгляд Вощева, как и молодого Платонова, волнуют вопросы познания мира. Но они ставятся уже иначе — не в плане «совершенной организации материи», а как проблема «безвыходной причины», или, как ее обычно называют, проблема «перводвигателя». В своем рассуждении перед профуполномоченным Вощев вновь обращается к происхождению мира: «Ведь ничего же не было вначале, и начала не было, что же мешало произойти существованию? Ничего, и оно оттуда возникло!» (182).
Что можно сказать по этому поводу? Проблема «первопричины» — это так называемый основной вопрос философии. Видимо, Платонова, который много писал в ранней публицистике о преимуществах материализма над идеализмом, больше не устраивали ни своя прежняя позиция по этому вопросу, ни его официальное решение. Ответ же ранее отвергаемого Платоновым идеализма на вопрос о «безвыходной причине» и «истине всемирного происхождения» хорошо известен: это Бог, единый Творец всего мира. Рассуждения о том, что «ничего не было вначале, и начала не было», перекликаются с первыми строками книги Бытия, а также Евангелия от Иоанна: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водой» (Быт. 1: 1–2). «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков» (Ин.1: 1–4).
То, что хотел бы знать Вощев — который, напомним, прежде всего ищет способов воздействия на человека для повышения производительности его труда, — более полно выражено в его размышлении в поле после разговора с агрономом, а затем в монологе во время беседы с профуполномоченным, которые Платонов вычеркнул. В самом общем виде не дающую герою покоя проблему можно сформулировать так: источник (или «организационное начало») жизни. «Дума» в поле посвящена трем источникам человеческой жизни, два из которых Вощев назвать не может. Приведем эту «думу» в самом первом варианте, который наиболее показателен. Сначала Вощев думает, скорее всего, о своей душе, но о таком источнике и движущем начале собственной жизни он забыл. В этом рассуждении о душе, возможно, как-то преломилась и мысль Богданова об отражении в слове «душа» «организационной идеи», утраченной раздробленным мышлением личности: «Он ощущал в темноте своего тела тихое место, где ничего не было, но ничто ничему не препятствовало начаться. В этой смутной емкости покоились чувства в первоначальном зачатьи, из этого затаенного источника Вощев питался всю жизнь» (179). Затем Вощев вспоминает близких людей, которые тоже «питали» его жизнь: «Он догадывался, что его жизнь собралась из чувств к матери, отцу и дальнейшим людям, поэтому его мысли были одними воспоминаниями людей, — он жил, словно озеро, питаемый каждым совместно живущим с ним человеком, как потоком» (179). Но главный интерес Вощева относится к общему источнику жизни и ее «организационному началу»: «Однако Вощев не почитал людей, его волновала лишь та средина мира, которая сама покоится внутри, но движет судьбу на поверхности земли, и он тоже хотел двигаться» (179). Те вопросы об «источнике жизни», ответ на которые хочет получить Вощев, содержатся и в аналогичных размышлениях (позднее тоже вычеркнутых) Прушевского: «Что же делать, если нет тех самозабвенных впечатлений, откуда волнуется жизнь и, вставая, протягивает руки вперед к своей надежде? Пусть разум есть синтез всех чувств, где смиряются и утихают все потоки тревожных движений, но откуда тревога и движение?» (294).
Проблема этих монологов Вощева и Прушевского, «источник жизни», — одна из основных в платоновском творчестве. Это понятие, которое многократно встречается у Платонова именно в такой своей формулировке, тоже заимствовано из Священного Писания, где оно всегда относится к Богу, например: «У Тебя источник жизни» (Пс. 35: 10). Но Вощев забыл о главном источнике своей жизни, и этого знания ему не хватает больше всего. Образ «средины мира, которая сама покоится внутри, но движет судьбу на поверхности земли» (179), тоже вызывает ассоциации с Богом и Его Духом. Эти ответы на вопросы главного героя напрашиваются сами собой, но они, конечно, требуют дополнительного подтверждения как текстом повести, так и, если возможно, окружающим его контекстом. Что касается проблемы «источника жизни» в основном тексте повести, то после всех сокращений она получает уже не открытое, прямое выражение, а скрытое, и «скрывается» за всеми рассуждениями героев о том, чем живет, движется и существует человек. Таких рассуждений много, и мы к ним еще вернемся. По поводу же возможных контекстов тех проблем, которые волнуют Вощева, а именно: его интерес к «середине мира, которая сама покоится внутри, но движет судьбу на поверхности земли» и осознание своего с этим миром единства («я предчувствую свои корни в середине целой земли и потому вижу свое право иметь весь мир, как свое тело»: 182), — то они, скорее всего, были: вопросы Вощева имеют явно философскую формулировку и носят несомненный книжный характер. Вероятно, за ними стояли какие-то философские источники. Пожалуй, таких источников было даже несколько. Чтобы это понять, мы должны снова вернуться к первым литературным выступлениям Платонова 1918–1924 гг., его тогдашним интересам, кругу чтения и манере цитировать прочитанное.
В это время Платонов живет в Воронеже, учится сначала на историко-филологическом факультете университета, затем переходит в открывшийся железнодорожный политехникум; работает в разных местах; очень много пишет и публикуется в местных газетах; участвует в литературной жизни родного города, многочисленных интеллектуальных диспутах и философских дискуссиях, которые проводились в клубе журналистов «Железное перо» и воронежском Доме Советов. Раннюю платоновскую публицистику отличает интерес к философской проблематике, широкий охват используемой для аргументации своих идей литературы и очень вольное обращение с источниками: «Его <…> статьи перегружены экзальтированной философской риторикой и символикой <…>. В философском поиске Платонова была особая подлинность, своя глубина и особая честность. Он самостоятельно вглядывается, вживается и углубляется в ту или иную философскую идею и гипотезу, жадно вчитывается в программные выступления современных теоретиков и философов и высказывается по самому широкому спектру вопросов культуры и современности. <…>. Доказательства черпаются им отовсюду: из работ А. Богданова и К. Маркса, И. Канта и Н. Бердяева, А. Бергсона и Ч. Дарвина, В. Розанова и О. Шпенглера, стихов А. Пушкина и политических речей В. Ленина и Л. Троцкого, „Философии общего дела“ Н. Федорова и статей А. Блока о кризисе культуры, выступлений К. Тимирязева и сказок, новейших математических и философско-лингвистических исследований»[162]. Эту цитату об особенностях ранней платоновской публицистики, любви будущего писателя к философским вопросам и круге его интересов мы привели потому, что те же самые черты остались и у зрелого Платонова. Судя по ранней публицистике, Платонов много читает, особенно философскую литературу. Но подход к прочитанному у него совсем не академический. Пафос Платонова-публициста направлен на то, чтобы высказать свое видение пролетарской культуры. Он опирается на те или иные философские идеи, легко компилирует разные источники, берет из них то, что ему представляется интересным, иногда соглашается с прочитанным, иногда полемизирует, но редко ссылается. При этом «никаких точных документированных данных о том, как реально осваивался Платоновым философский и литературный контекст революционного времени, мы не имеем. Многие идеи, образы и метафоры витали в воздухе эпохи, и Платонов зачастую осваивал их не по первоисточнику»[163]. Одно несомненно — он читал или слышал практически обо всем; сфера его интересов большая, в нее попадают даже философско-лингвистические исследования; круг общения широкий. Для нас этот ранний период платоновского творчества важен потому, что писатель всегда будет к нему возвращаться, используя аргументы своей старой программы и вычитанные или услышанные тогда идеи уже в диалоге с современностью.
Выявить, а тем более доказать источники многих платоновских идей бывает очень непросто, в том числе из-за их компилятивности. Вероятно, таковыми являются и приведенные нами размышления Вощева о своем единстве с миром — соединением идей русских религиозных философов, комплексом положений метафизики всеединства. Основанное В. Соловьевым, это философское направление выражало убеждение в цельности и единстве бытия, происхождении его от одного источника — Бога. Все те вопросы, которые волнуют платоновского героя, поднимались как самим В. Соловьевым, так и другим крупным представителем данного направления — П. Флоренским. О предполагаемом знакомстве молодого воронежского публициста и мелиоратора с творчеством обоих этих философов писали неоднократно[164]. Таинственные недоумения Вощева о неком «центре мира», который движет все на поверхности земли; о своих корнях в этом мире и единстве с ним, желании иметь «весь мир как свое тело» полностью находят и подтверждение, и разрешение в работах как В. Соловьева, так и П. Флоренского. Приведем несколько выдержек из работ В. Соловьева и П. Флоренского — для иллюстрации сходства с ними рассуждений платоновского героя. При этом цитировать П. Флоренского проще — ввиду единственности такой его книги, на которую в данном случае уместно ссылаться: «Столп и Утверждение Истины». Философское наследие В. Соловьева огромно, но основной круг его идей более или менее общий везде, поэтому для ссылок мы произвольно выбрали две работы философа: «Чтения о Богочеловечестве» и «Россия и Вселенская Церковь».