Светован. Штудии под шатром небес. - Мирослав Иванович Дочинец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О Чехове говорил, что это "ваятель в слове. Вырезал — и предстало зримо. Ни стереть, ни убавить. Читаешь — и видишь. И веришь. И думаешь: "Это мы, прости Господи!"
О Толстом отзывался с тихим уважением: "Пишет так, что и сам удивлен написанным. Откуда оно пришло? А откуда — только Сверху приходит такое слово. Честное, простое, вещее. Словно и не человек писал — для кого-то и чего-то. Птица, что поет, себя не слушает. Просто наполняет малый простор своей малой радостью. И эти звуки словно и ни для кого, и ни для чего, но они не напрасны, не так ли? Толстой наущает, что и наша жизнь должна быть простой и красивой, как песня жаворонка".
Сковороду называл "очитанным человеком и некнижным любомудром. Этот мыслитель с серыми глазами предпочел спрятаться от мира. Но что с того, что ты спрятался? Мир все равно найдет тебя. Это я ощутил на себе… Но он стяжал высокий внутренний дух. Его правилом было отсутствие каких-либо правил. Говорят, жил в дупле дерева. Как и я. Где я только не жил…"
К моему удивлению, знал Светован и стихи. Тоже давние, удивительные, очень красивые. Как-то прочитал:
Ой пастух, пастух, я тебя люблю.
Что меня болит — лишь тебе скажу.
Чародейка есть — сушит лишь тебя,
И тебе с ней плохо, и ей без тебя.
Жил себе дедок, жил он хорошо.
Волка он пугал — тот овец не брал.
Что же делать, как нам быть?
Все терпеть, терпеть, терпеть —
Бога не гневить.
Затем прочитал еще один:
Бедный человек, зря ты думу сушишь.
Силушку напрасно мыслию ты крутишь.
Мыслишь зря о том, что давно прошло,
Посреди реки камнем вниз пошло.
Понапрасну думаешь, что будет потом,
А оно прописано уж в небе золотом.
Отпусти-ка все ты на Божью волю.
На своей стезе вспахивай ты поле.
Он не знал, кто авторы этих стихов. Да и разве это важно? "Стихи" когда-то засеялись в память, и не один раз читал он мне потом при удобном случае из этого сокровенного запаса. Память у него была хорошая, молодая, жили в ней тысячи словесных драгоценностей. Хотя он и не считал их таковыми. Это была его естественная, живая беседа. Она жила и бурлила самотеком, словно бегущая из родника вода. Словно песнь птицы, которая поет не для себя. Слова-жемчужины, слова-ароматы, не утомленные повседневным употреблением.
С особой охотой он говорил о Дон Кихоте. Глаза его сразу теплели, и он забавно потирал свою белую с синеватым отливом бороду. Эту книгу, бывало, носил с собой в плотной котомке, чтобы раскрыть ее во время отдыха. Теперь, когда дождь принес "время для досуга", опять ее перечитывал. Читал "мелкими глотками", словно пил зелье для исцеления.
— Ни в одной из светских книг я не нашел такого мудрого примера сущности человеческой жизни. Со всей ее тщетностью тела и высокими стремлениями духа. И в древние времена, и сейчас законы очень хрупкие, но правды хватает для всех. И несут ее такие юродивые, как этот Дон Кихот. Он стоит спиной к солнцу, но именно он и несет свет правды, чин служения людям, искоренения зла. Несет супротив недоброжелательности мира и наперекор собственной усталости… Гнался за ветром, взывал в пустыне, служил самой неблагодарности; сам обездоленный, а жадно искал тех, кому нужна помощь. Потому что его хилое тело было вместилищем высокой души. Крученые мудрее ученых. И если бы меня спросили: "Ты называешь себя Светованом, потому что перешел через мир, тогда скажи, что есть мир, что есть человек?" — я бы ответил: "Это мы и есть, и это наш мир. И поэтому Господь нас не судит и поддерживает наш хрупкий мир обеими руками". Это открыл для меня мой далекий во времени и пространстве брат Дон Кихот. Брат по духу… Как он говорил: "Деревья нагорные — это мои друзья, прозрачные воды ручьев — это мои светочи, деревьям и ручьям сверяю я свои думы…" Он учил, как не зачахнуть в болоте жизни.: -
— А как? — интересовался я.
— Нужно иметь чистые помыслы, стремиться к Богу, помогать людям, даже если они и не ожидают помощи и не ценят добродетели. Странный испанец носил это в душе и на своем хрупком копье…
Так он говорил об этой книге. Она для него была больше чем книга. Ибо когда читал, то, признавался, забывал про письмо: "мир расширяется, открывается дивное диво".
До этого я считал, что этот удивительный человек почитает две самые главные для него высоты — Бога и Природу Теперь же открылась еще одна власть — Слова. Она и меня пленила еще в раннем детстве в селе Нижний Шард, куда меня отправили к бабушке на каникулы. Это сила и красота острых, увесистых, хлестких, терпких, загадочных слов, которые я впитывал на улице, за столом, в поле, церкви. А потом, уже во времена школьных студий, меня ошеломило книжное слово французского чародея Оноре де Бальзака. И я отдал себя во власть этой роскоши слова, поплыл в ее русле — без берегов, без маяков и ощущения глубины.
…Он сидел возле тусклой лампы и что-то шил. И то ли лампа подсвечивала его лицо, то ли книга в блестящей вощеной оправе… Так мне это тогда виделось. И я спросил его напрямик:
— А какой должна быть настоящая книга?
— Какой? Такой, чтобы не столько ты, сколько она читала тебя. Считывала и направляла сердце. Когда-то, приступая к повествованию, один литерат написал: "И книга эта — вместо моего тела. И слово это — вместо моей души”. Можно ли сказать лучше?! Я думаю, что книга должна побуждать к розмыслам, как держаться правды и избегать зла. Она должна нести свет, новое познание и радость от красоты слова.
— А в чем, на ваш взгляд, секрет слова?
— А нету секретов. Есть только любовь к сродному делу и знание этого дела. Дерево зреет в руках мастера. И со словом, наверное, так. Но прежде, чем ожидать понимания других, научись сначала понимать сам себя.
