На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Алешенька, давая волю счастливому чувству от встречи с полководцем, подробно принялся рассказывать.

Отец сейчас приводит в порядок свое именьице. Шестьдесят десятин пахоты, сорок — леса. Вот и все. Дом построил заново, службы тоже. Влез по шею в долги, но надеется трудом и прилежанием из оных выбраться. А в кабинетике на бревенчатых стенах висят фотографии штурма Плевны и Геок-Тепе.

Глаза Куропаткина засияли. Он заложил руки за спину.

— Да, да, — сказал он. — Штурм Плевны!.. С одной стороны, допущены были ошибки, с другой — столько таланта и героизма! А вас я, Алешенька Львович, оставляю при себе. И это будет совершенно правильно. Вы для меня родной. Вы мне во всем поможете, не так ли?

Хотя Алешенька не понимал, в чем это «во всем» он может помочь Куропаткину, он отвечал «точно так», радуясь тому, что будет рядом с человеком, любить которого научился с детства, и думая в этот момент о переходах через пустыни, о штурме Геок-Тепе, о развернутых знаменах, простреленных и изодранных, о всем том, что в его представлении связано было с Куропаткиным. Он еще раз сказал «так точно» и посмотрел на Куропаткина такими ясными преданными глазами, что Куропаткин без труда понял, что́ делается в душе юноши.

— Я хотел бы вас, Алешенька Львович, иметь своим личным секретарем. Но здесь есть два «но». Первое: титулярный советник Задорощенко уже является моим личным секретарем. Второе: вы — строевой офицер. Тем не менее мне хочется, чтобы именно вы несли при мне эти обязанности.

Куропаткин вернулся за стол.

— Идите устраивайтесь. Торчинов вам поможет.

Ивнев поместился в маленьком переднем купе роскошного вагона-кабинета, против такого же маленького купе, в котором жил бессменный в течение многих лет ординарец Куропаткина прапорщик милиции Торчинов.

— Сын капитана Ивнева будешь? — спросил Торчинов.

— Его…

— Вместе воевали, — сказал Торчинов.

Он уселся в угол дивана и следил, как поручик рылся в своем чемодане. Вещей было немного: бритвенный прибор, большая бутылка одеколона, десять коробок табаку и гильз, письменный бювар, полдюжины белья.

— Хвалю, что много не взял. Зачем на войне много? У отца твоего в последний поход все вещи пропали. Вез их денщик на осле, а осел свалился в пропасть. Далеко летел. Все вещи пропали. Мне жалко, денщик места себе не находит, а капитан смеется: «Хорошо еще, — говорит денщику, — что ты за ними не прыгнул».

Ивневу казалось, что он приехал как бы домой: здесь знали его отца, здесь заботились о нем, Алешеньке, хотя он еще ничем не заслужил этой заботы.

Из разговоров он уже знал, что в первые дни после Вафаньгоу в штабе растерялись, но сейчас все уверены, что поражение имело место благодаря досадной ошибке, и эту ошибку, с одной стороны, видели в настойчивости наместника, а с другой — в нераспорядительности Штакельберга. Сейчас первый корпус отступает медленно, с боями и тем позволяет Куропаткину сосредоточивать войска.

— Большой у вас штаб? — спросил Алешенька Торчинова.

— О, штаб! — с уважением сказал Торчинов. — Больше, чем у наместника. Ты приехал, теперь на одного человека больше. Холодного квасу хочешь? Командующий любит. У меня всегда в колодец спущено десять бутылок.

Торчинов налил Алешеньке Львовичу квасу. Квас в самом деле был превосходен.

— Знаешь, какой у нас штаб? Когда твой отец воевал, были простые офицеры… А сейчас адъютанты: один — ротмистр граф Соллогуб; второй — полковник граф Бобринский; третий — штаб-ротмистр князь Урусов; четвертый — барон Остен-Сакен…

Ивнев засмеялся.

— Страшно мне будет с такими господами.

— Важный штаб. Выпей еще квасу. Твоего отца вспомним.

— Но здесь, в Ташичао, из штаба только Харкевич да Сахаров, остальные в Ляояне?

— Генерал Сахаров хотел везти сюда свою Зиночку, — сказал таинственно прапорщик.

— Какую Зиночку?

— Свою невесту. Не отпускает ее от себя ни на шаг… — Торчинов подсел к поручику поближе. — Когда ехали сюда, командующий вызвал к себе Сахарова и говорит: «Владимир Викторович, как хотите, а в военной обстановке это невозможно. В штабе армии, в вагоне начальника штаба — женщина!» — «Это не женщина, ваше высокопревосходительство, а моя невеста!»— «Прошу не перебивать, генерал! Невеста не может не быть женщиной!»

Торчинов сделал огромные глаза, видимо наслаждаясь сценой.

— Так и сказал? — обрадовался Ивнев.

— Так и сказал. Я слышал каждое слово. Не разрешил ему везти сюда Зиночку. Хочешь бабу иметь — пожалуйста, но держи ее у себя дома.

Алешенька Львович принадлежал к тем молодым людям, для которых война представлялась самым высоким деянием в жизни народов. Она созидала и разрушала царства, творила культуры, порождала гениев и гигантов духа.

Он был счастлив, что родился в семье военного. Он много читал из военной истории и мечтал, что когда-нибудь поведет за собой полки.

3

К тому времени, когда 17-й лазарет подготовили к приему раненых, раненые, за исключением группы тяжелых в деревне Мадзяпу, были уже распределены по другим лазаретам и госпиталям.

Хирург Петров ездил в Мадзяпу и пришел к выводу, что перевезти оттуда раненых на двуколках, именуемых в просторечии зубодробилками, нельзя: дороги — сплошные ухабы и камни, двуколки — без рессор. Были случаи, когда, раненные в живот умирали от тряски. Нужны санитарные подводы. Поэтому с перевозкой раненых целесообразней обождать, тем более что Мадзяпу, расположенному верстах в пятидесяти к югу, ничто сейчас не угрожает. Японцы не наступают. Офицеры, приезжавшие с юга, передавали, что у Порт-Артура дела японцев неважны и что теперь им не до того, чтобы наступать на Куропаткина.

Настроение в Ташичао поднималось с каждым днем. Главный врач лазарета доктор Нилов надел ослепительно белый китель. Маленького роста, с черной лопатообразной бородой, он в белом кителе стал точно выше. Примеру его последовал Петров. Катя и Вишневская надели светлые блузки. Вишневская получила от мужа письмо. Крохотное. Однако в нем было самое главное: полковник жив, здоров и целует свою жену.

Сияющая Зоя показывала письмо подругам.

Солнце по утрам вставало мутноватое и тусклое. Но уже к семи часам небо было прозрачно и от зноя некуда было деться.

В конце недели в лазарет прискакал офицер соседней батареи, приглашая медицинский персонал лазарета, в том числе и сестер, на праздник раздачи царицыных подарков: государыня Александра Федоровна прислала подарки всем солдатам и офицерам 1-го корпуса.

— Слава богу, нашлись умные люди, — сказала Вишневская. — Устраивают праздник. Может быть, и потанцуем.

Через час монгольские кони покатили две брички к тому месту, где сопки смыкались с тополевой рощей.

В роще было шумно. Сновали солдаты, горели костры, подъезжали двуколки с бочками воды для варки обильного чая. Провели бычка. За ним шел солдат с большим ножом и засученными рукавами. По-видимому, батарея решила пышно отпраздновать день получения подарков.

У офицерских блиндажей и палаток толпились офицеры. Худощавого светлоусого поручика с гитарой в руках окружили артиллеристы и пехотинцы, из чего Нина заключила, что предстоит объединенный праздник артиллеристов и стрелков.

Приглашая гостей на поляну, артиллерийский капитан хотел взять Нину под руку, но Нина сказала:

— Спасибо, здесь совсем ровная дорожка!

— Дам берут под руку не потому, что дорожка не совсем ровная, — улыбнулся капитан, — а потому, что уважают их.

Подошла группа офицеров во главе с поручиком при гитаре.

— Стоял у дерева, — проговорил поручик, — и все щипал себя за ухо: никак не мог поверить, что в гостях у нас дамы! Вася Топорнин, печальная душа, тоскующая по родной земле, — представился он.

Нина протянула поручику и остальным офицерам руку, и легкая, но острая тоска сжала ее сердце: где же друг ее, почему не его руку она пожимает!

Артиллеристы и стрелковый батальон выстроились на полянке. Тучи комаров вились над рядами, и настоящим подвигом было неподвижно стоять в строю. Командир стрелкового батальона, старший из офицеров, поздоровался с солдатами.

— Братцы, — сказал он, — поздравляю вас с царской милостью. Сейчас каждый из вас получит посылку от матушки-царицы. Спасибо ей, матушке. Ура!

— Ура! — кричали солдаты.

Музыка гремела «Боже, царя храни», потом туш, потом перешла на марш.

Вишневская и Катя бешено отбивались от комаров. Нина относилась к укусам равнодушно. Тоска по Коленьке, как про себя называла она Логунова, сжавшая ее сердце в ту минуту, когда она знакомилась с Топорниным, не проходила.

В самом деле, на чем основана ее уверенность, что завтра или послезавтра она увидит Логунова? Были кровопролитные бои. Разве не могло с ним чего-нибудь случиться?