На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

«В последний раз ты веселишься и сквернословишь», — с удовольствием подумал Цзен-старший, представляя себе, как палач рубит старику голову.

Брошенного в тюрьму Ивана Ли обвинили в том, что кровать, сделанная им губернатору, была хуже той, которую он сделал для одного незначительного чиновника. На Ли наложили пени в пользу оскорбленного дзянь-дзюня, а так как пени, находясь в тюрьме, он уплатить не мог, его приговорили к смертной казни. Однако напрасно Цзен-старший ждал известия о восстановлении справедливости.

Через пять дней Иван Ли пришел во двор к своему помещику. Это не был призрак, это был живой человек. Он пришел и принес часть арендной платы.

Молча принял от него деньги Цзен-старший, молча выслушал его объяснения и долго не сходил с места, когда старик ушел.

Что случилось?

Он скоро узнал тайну того, что случилось. В судьбу китайца вмешался русский офицер, и китаец остался жив.

Цзен-старший, усиленно читая мудрецов и поэтов, старался позабыть полученный удар. Тем более что Иван Ли скоро умер.

… Чжан Синь-фу сидел на корточках и разглядывал большую черную свинью, которая рыла землю в воротах, и Цзена-младшего в кресле. Торопливо подошел Цзен-старший. Брат протянул ему японское объявление.

— Из-за этого негодника, — сказал он, — нам могут быть большие неприятности. Ведь Яков Ли — твой арендатор.

На следующий день вечером два путешественника прибыли в дом почтенного купца господина Цзена-младшего.

Гости и хозяин долго кланялись друг другу, причем все казались радостно взволнованными.

Один из путешественников был японский коммерсант Ивасаки Токуро, второй — Маэяма Кендзо.

Пятая глава

1

Нина стояла на краю перрона. Последний вагон поезда исчез под виадуком Светланки. Вместе с ним исчезла Колина рука, махавшая фуражкой.

Провожавшие расходились: несколько женщин, группа офицеров, каули со своими рогульками. Дежурный по станции шел, разговаривая с хмурым господином в зеленом котелке, опоздавшим на поезд. Свистел тонко и отрывисто маневрировавший паровоз.

Нина пошла к бухте напрямик, через железнодорожные пути, через лаз в заборе, через пыльную пакгаузную улицу, мощенную булыжником. Все было как всегда. Из Гнилого Угла надвигался туман. Тоже обычный весенний туман.

Николай уехал в Действующую армию.

Как она, дочь офицера, относилась к войне? Она не пленялась ратными подвигами, военное дело казалось ей жестоким и бесчеловечным. Она была убеждена, что люди могут разрешать свои недоразумения не убивая друг друга. Но если б Николай не уехал, она ощутила бы и недоумение, и боль.

В последнее время она поняла, что хочет видеть его каждый день и работать с ним хочет плечом к плечу. Разве между мужчиной и женщиной не возможна дружба?

После войны Николай выйдет в отставку и поступит в университет. Он станет учителем или врачом. Они поселятся рядом и будут делать великое дело, просвещая народ, открывая ему правду… Конечно, несчастье в том, что Николай непременно хочет жениться. Нина ему каждый день доказывала, что, если девушка выйдет замуж, она потеряет не только самостоятельность, но и просто не сможет нести своих обязанностей как член общества. Самый хороший муж в конце концов скажет: «Милая, что же это такое, ты все занята посторонними делами, а как же я и наш дом?!»

После отъезда Логунова прошла неделя. Всего неделю назад сидел он на диване против окна. Зеленая ветка молодого ясеня, которую он держал в руке, — вот она, осталась!

Что делать с тоской по Николаю, с беспокойством о нем?

Через две недели после отъезда Логунова Нине стало ясно, что ей незачем оставаться во Владивостоке. Как ни важна ее работа в школе, как ни важно то дело, которое она делает, но разве ее место не там, где столько русских людей ввержено в жесточайшее страдание?

За вечерним чаем она сказала отцу:

— Папа, я прошу тебя помочь мне в одном очень важном деле.

Отец отложил номер газеты «Владивосток», придвинул стакан, отхлебнул и сказал осторожно:

— Ты ведь знаешь, я первый твой помощник.

— Папа, я поеду сестрой милосердия в Действующую армию.

Отец неопределенно кивнул головой. Мать воскликнула:

— Я так и знала! Чуяло мое сердце. Но одного я не понимаю: где твои принципы? Ведь ты выше всего ставишь свои принципы. Ты учительница! Зачем же ты хочешь бросить своих учеников? Ты всегда утверждала, что война — это преступление, зачем же ты стремишься на войну?

— Сонечка, — поморщился Нефедов, — она ведь в другом смысле стремится на войну… В том смысле, чтобы хоть немного, хоть в ничтожной доле, облегчить последствия этого преступления.

Нина посмотрела на отца с благодарностью.

— Я поступлю на курсы, поучусь, а потом поеду.

Нефедов допил залпом чай и сказал:

— Конечно, на курсы поступить нужно, но работать сестрой можно и в крепостном госпитале: раненые будут прибывать и сюда.

— Папа, я поеду в Маньчжурию!

— Она поедет в Маньчжурию, потому что в Маньчжурии — он.

— Мама, зачем ты так говоришь!

— Ты правдива, скажи: разве это не так?

Нина опустила глаза, потом подняла их, сказала тихо:

— Да, это так. Только это совсем не то, что ты думаешь!

— В свое время, Нина, мы все думали, что это совсем не то, а потом оказывалось, что это именно как раз то.

— Сонечка! — снова поморщился Нефедов. Он пил стакан за стаканом горячий чай и опять взялся за газету. — «Всеподданнейшие телеграммы Стесселя… Всеподданнейшие телеграммы Куропаткина, генерал-адъютанта. Дочь поедет в Действующую армию… Это закон жизни: отец и мать — здесь, он — там…»

— Я поеду не одна, мама.

— А с кем же?

— С подругой, с Катей Малининой…

— Это та, с которой ты познакомилась где-то на улице, племянница слесаря? Хороша подруга!

— Мама, но ведь она кончила гимназию!

— Тем хуже, ворона в павлиньих перьях.

— Сонечка, не сердись, — сказал Нефедов. — Я видел ее — вполне приличная девица.

— Я знаю твой характер, у тебя все девицы вполне приличные.

Подполковник засмеялся:

— Мать пустила в ход дальнобойную артиллерию. Отступаю. Но ничего не поделаешь, Сонечка: многое теперь не так, как в наше с тобой время.

Нина и ее подруга Катя поступили на курсы в гарнизонный госпиталь в Гнилом Углу. Раненых не привозили: основные госпиталя были в Ляояне, Мукдене, Харбине.

…Два месяца напряженного труда, беспокойства, все растущей потребности увидеть своего друга и быть там, где творилось страшное дело войны.

Через два месяца подруги выучились всему, чему их могли научить на курсах.

…Ранним утром они садились в поезд. Нина навсегда запомнила день своего отъезда. С левой стороны вокзальной площади стояли извозчики, с правой — выстроились каули и громкими криками зазывали клиентов. Против вокзала поднималось кирпичное здание штаба крепости, левее — гарнизонное собрание, Нина ездила туда в библиотеку. К собранию примыкал густой сад с площадками для лаун-тенниса. Она играла на этих площадках! Какое это было далекое, беззаботное время! Играла с сыном помощника военного прокурора… смешной востроносенький мальчик Слава Стешко.

По перрону торопились каули и носильщики, суетились офицеры. За железнодорожным полотном был забор, за забором улица и бухта. Сколько раз гимназисткой бегала она по этой улице!

— Нет мест! — сказал Нефедов. — Обошли с комендантом весь состав.

— Надо, чтобы они уехали сегодня, возвращаться — нехорошая примета, — забеспокоилась мать.

Нина и Катя решили попытать счастья сами. Молодая голубоглазая женщина выглядывала из окна вагона второго класса.

— Куда вы едете? — спросила Нина. — До Харбина или дальше?

— В Мукден. Я сестра милосердия.

— Мы тоже сестры и тоже едем в Мукден.

— В моем купе, к сожалению, все места заняты, а вот рядом четырехместное занял старичок с женой. Жена у него якобы больна, и по этой причине он никого к себе не впускает. Но это гражданский, а не военный старичок, и чем больна его жена — неизвестно. Она только что проходила по вагону, — вполне здоровая молодая женщина. Попроситесь к ним.

Нина постучалась в купе. Седой старичок, очень благообразный, с беленькими очками на носу, вышел из купе, старательно прикрыл дверь и прошептал:

— И не просите! Моей жене очень плохо.

— Но ведь у вас два дивана свободны! Нам непременно нужно уехать. Мы сестры милосердия!

— Вот именно. Сестры милосердия — шум, кавалеры. Нет, нет, и не просите.

— Что вы говорите, сударь! Какой шум, какие кавалеры?

Но старичок уже захлопнул дверь.

— Хорошо, что отец не слышал нашего разговора, — сказала Нина. — Показал бы он ему шум и кавалеров!