Ночные сестры. Сборник - Валентин Черных

— Ты собирай вещи, а я возьму выписку из истории твоей болезни.

Кирилл послушно кивнул. Отдыхающие и персонал здоровались с ним, как со старым знакомым. Некоторые мужчины пожимали руку. Ясно было, что сегодняшнее утреннее приключение на пруду, из которого Кирилл вышел победителем, уже стало достоянием всего санаторского сообщества. Только старшая медсестра Полина, завидев Кирилла, поспешила закрыться в своем кабинете.

В сестринской Марина, взглянув на сосредоточенное Верино лицо, поинтересовалась не то с сочувствием, не то с легкой завистью:

— Провожаешь?

— Приходится. Ты же знаешь наших, могут по дороге накостылять.

— Уж что-что, а это наши точно могут. А вот и он, возмутитель местного спокойствия. Идет себе как ни в чем не бывало. — Марина кивнула в сторону лестницы, по которой в санаторский двор сбегал Кирилл с чемоданом и сумкой. — Ну, что ж, подруга, идем, посажу вас в машину.

Как только выехали из санатория, Кирилл заметил, что за его «мерседесом» пристроилась довольно потрепанная «волга» с тремя парнями, теми самыми, что напали на него сегодня утром. Вера тоже заметила этот сопровождающий эскорт, но виду не подала, что испугалась. Наоборот. Положила руку на плечо Кирилла и стала рассказывать какую-то смешную и милую чепуху из их с сыном жизни. Пусть видят, недоумки, что Тимурова Люба москвичу совсем не нужна.

Через несколько минут соревнование на узкой дороге районного значения закончилось не в пользу «волги».

Вера перевела дух. Сняла руку с плеча Кирилла. Некоторое время они ехали молча. Потом Вера спросила:

— Откуда у тебя такая не псковская фамилия?

— Вроде бы мой прадед из немцев. Осел в наших краях, чинил сепараторы и мясорубки. Может, потому что мясорубки чинил, и прозвали Шнеком, а потом прозвище закрепилось как фамилия. — Кирилл достал из нагрудного кармана листок бумаги. — Вот мой московский телефон. Извини, визитные карточки закончились. Будешь в Москве, позвони, пообедаем.

— Ладно. Может, и пообедаем. А ты хоть и москвич, но хороший мужик вроде.

Вера отвернулась и смотрела в окно, поэтому лица ее Кирилл видеть не мог. А лицо у Веры было совсем грустным, и даже слезы на глаза навернулись. А может, слезы эти были из-за ветра, который задувал прямо в открытое окно машины. Или из-за солнца, которое било прямо в глаза.

Кирилл рассмеялся.

— Да за что ж вы, псковские, так москвичей не любите? Ты не права. Среди них тоже много хороших людей.

— Согласна, что не права. Вот мы и приехали.

Кирилл вырулил на шоссе, остановился возле автобусной остановки. Они с Верой вышли из машины. Постояли молча. Мимо них с шумом проезжали машины. Ослепительно сияло солнце. Ветер трепал светлые Верины волосы, и она то и дело убирала их с лица.

— Ну, будь здоров, Шнек!

— Буду. Куда денусь.

Кирилл хотел еще что-то сказать, но в это время рейсовый автобус, подошедший к остановке, начал сигналить, чтобы ему освободили место. Кирилл быстро обнял Веру, поцеловал и вскочил в машину.

В считанные секунды «мерседес» набрал скорость за сотню километров и скрылся из виду.

Осень выдалась поздней и ясной. В первых числах ноября листва еще не облетела. Здание санатория почти сливалось с ней — желтое на желтом фоне. По дорожкам парка бродили отдыхающие. В основном женщины, одетые в теплые шерстяные кофты ручной вязки. Мужчины играли кто в шашки, кто в шахматы.

Кажется, ничего здесь не изменилось, кроме времени года.

Вера закончила писать заявление. Положила ручку и оглядела кабинет. К нему она еще привыкнуть не успела. Хотя изменила в нем, кажется, все, что могла. Искусственные цветы были убраны со шкафов и с подоконников, так же как и безвкусная накидка с кошечками — с дивана. Аляповатые, в крупный цветочек, шторы больше не болтались на окнах. «Богатую» настольную лампу с псевдозолотыми завиточками на ножке Вера заменила на обычную, офисную. И стол она передвинула. Теперь он стоял не перед окном, а возле стены. И пациенты не должны были щуриться, сидя против яркого света и пытаясь разглядеть выражение лица старшей медсестры. Возле стола Вера поставила не жесткую крашеную табуретку, а небольшое кресло. Чтобы посетитель мог чувствовать себя удобно.

Вера закрыла за собой дверь с табличкой «Старшая сестра». Она шла по коридору, привычно ловя восхищенные взгляды мужского контингента санатория и грустные — женского. Приветливо здороваясь с отдыхающими, отвечая на ходу на вопросы «пить ли еще ту красненькую таблеточку», она прошла к другому кабинету. Легонько стукнула в дверь, заглянула, нет ли посетителей.

Лариса приветливо махнула рукой:

— Заходи. Присаживайся. Что это у тебя за бумажка?

— Подпиши за свой счет на неделю. У Ильи первые каникулы. Хочу ему Москву показать: Кремль, Третьяковскую галерею, в детский театр сходим.

Лариса поставила на заявлении свою подпись.

— Возьми телефон того Шнека. Может, в гости пригласит. Посмотришь, как живут московские олигархи. Что смеешься? А ну-ка, рассказывай.

— Телефон у меня есть. Это он меня и пригласил. — Вера слегка порозовела под пристальным взглядом Ларисы. — Из Москвы привезти что-нибудь?

— Хотела сказать, себя привези, но уж не знаю, как будет лучше. — Лариса грустно покачала головой: — Молодец, Верка. Получается, из всех нас только ты и выиграла.

— И я не выиграла, и девки играли не всерьез.

— Возвращайся скорей, я без тебя как без рук. Люба учится. Звонит, вся в счастье. Но говорит, что скучает. — Лариса рассуждала вслух, прикидывая, как жить ближайшую неделю без Веры. — Правда, Марина должна вернуться. Но это не сегодня и не завтра. Тоже звонила. Надо ей ставку найти.

— Найдем, куда денемся… — Вера рассмеялась, потому что невольно повторила присловье, которое любил повторять и Кирилл. — Ну ладно. Пойду. Надо вещи складывать.

Вера ушла, а Лариса отодвинула в сторону стопку заложенных историй болезни и стала смотреть в окно, на желто-красную нарядную листву. Вот один лист полетел, потом еще один, и еще… Лариса вынула из волос гребень. Устало тряхнула головой. Волосы цвета расплавленной меди рассыпались по плечам. Как там Шнек говорил: «Эх, рыжая, рыжая…» Лариса почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы. Это сколько ж чего произошло за последние три с лишком месяца?

Тогда, в июле, капитан дальнего плавания, не доотдыхав намеченных десяти дней, собрал чемодан и уехал. Правда, обещал вернуться. «Как Карлсон», — съязвила тогда Марина. Но, увидев Ларисины глаза, осеклась и шуток на эту тему больше себе не позволяла. А капитан не только не вернулся, но и ни одного письма не написал. Прав оказался Шнек, зря она все о себе рассказала, никому эта честность оказалась не нужна…

Марина в конце августа вышла замуж за своего стоматолога. Гуляли всем поселком. Егор выложился по полной. А через месяц позвонила и сказала, что всё, хватит с нее семейной жизни. И пусть стоматолог вместе со своим передвижным протезным кабинетом катится куда подальше. Это значило, что плакали Егоровы денежки. Мужик с горя пил неделю, потом ничего, смирился. А куда тут денешься?

Тимур, как только пострадавший Шнек уехал, заявился к Любе. Стал права качать. Хорохориться. Тут Люба не выдержала и сказала, что, если бы этот самый Шнек ее хоть пальцем поманил, она бы за ним и на край света пошла. Тимур, услыхав такое, стал кричать совсем не по-хорошему. Тогда Люба схватила со стола скалку и Тимура натурально из дому погнала. И гнала до самой калитки с криком: «Чтобы духу твоего здесь не было!» При этом Серафима тоже кричала старческим дребезжащим голосом: «Так, Любка, молодец! Гони его в шею!» И даже несколько раз взмахнула над головой своим изрядно потрепанным «любовничком».

Люба вернулась в дом, села и заплакала слезами не то облегчения, не то досады. А Серафима всю оставшуюся часть дня пребывала в крайнем возбуждении и даже на телевизор не отвлекалась, а только все рассуждала, как хорошо это у них получилось с изгнанием Тимурки, который Любиного «и мизинца не стоит». К вечеру Серафимина беспрестанная говорливость и красный, разгоряченный цвет лица не на шутку Любу встревожили. А после того, как Серафима несколько раз назвала ее по имени своей дочери, Любиной бабки, Люба окончательно перепугалась, дала старухе сорок капель валерьянки и побежала за Ларисой.

Когда двадцать минут спустя они вернулись, то застали Серафиму сидящей в своем кресле с совершенно блаженной улыбкой на лице, но при этом и совершенно мертвой. Счастья изгнания Тимурки она не пережила.

Серафиму похоронили, а Люба поехала в Питер и поступила в институт. Правда, не в Первый мед, куда уже два раза проваливалась, а в Санитарно-гигиенический, на лечебное отделение, что тоже было совсем неплохо.

…От воспоминаний Ларису оторвал рингтон мобильного телефона. Звонила Анна-младшая с сообщением, что они с бабушкой скучают. Заявила, что уроков делать не будет, пока Лариса не вернется домой.