Магаюр - Маша Мокеева

Я решила дойти до деревни по лесу, а на дорогу не выходить, потому что, если все вокруг безоглядно вовлечены в реконструкцию, жди беды… Впрочем, во второй половине правления Анны Иоанновны время разинщины уже прошло, а пугачёвщина ещё не нахлынула, и в деревне должно быть спокойно. Если, конечно, бородатые переодетые клерки не заигрались и не преследуют богохульников из будущего.

Дойдя до края леса, я увидела, что передо мной находилась большая живая деревня. Стремительно темнело. Над соломенными крышами некоторых избушек вился белёсый дымок на фоне сизого неба, мычала где-то корова, бегали, играя друг с дружкой, две крупные собаки. Но людей не было видно. Я решила, что крестьяне уже ложатся спать, ведь темнело, а при лучине бодрствовать хлопотно, да и незачем: чтобы не помереть с голоду, вставать крестьянам надо на заре.

Недалеко от того места, где я топталась в раздумьях, виднелся хуторок – отдельно стоящая избушка и при ней сад. Дыма над ней не было, огонька в закопчённых окнах тоже. Я обрадовалась – судя по всему, хозяева ушли куда-то.

Дверь на скрипучих кованых петлях оказалась не заперта. Я включила фонарик на телефоне и вошла в избушку. Почти всё пространство низкой горницы занимала широкая печь с лежанкой, заваленной тряпьём, от которого шёл тяжёлый смрадный дух. Два квадратных окошка с восточной стороны были затянуты бычьим пузырём. На лавке у стены стояла глиняная посуда, лежали незамысловатые вещи. На жерди висела пустая зыбка. В углу на земляном полу топтался на шатких ногах совсем маленький ещё телёнок, в глазах которого отразился ярко-белый свет моего фонаря. Где-то за печкой сонно закудахтали куры.

Я сильно устала, потому что копала с раннего утра весь день. В углу слева лежал ворох относительно чистой соломы. Я села на него. В моём рюкзаке были печенье, шоколад и литровая бутылка воды. Я съела шоколадку и допила воду. Улеглась на солому, поджав ноги.

В городе я давно сплю с берушами в ушах и повязкой на глазах, и мне долго мешал заснуть лунный свет в окошках, куриные шорохи.

Рано утром проснулась от холода. Поднялась с вороха соломы, подошла к двери и осторожно выглянула на улицу. По дороге в сторону полей шли крестьяне и крестьянки с вилами на плечах – по двое-трое, разговаривали, слышался смех. Жаль, что у меня не оказалось с собой очков – хотелось рассмотреть эти рубахи, сарафаны и лапти. Я вернулась на солому, получше зарылась в неё, чтобы согреться, и поспала ещё пару часов. Потом спрятала рюкзак за печку и, оглядываясь, вышла из дома. С пригорка было видно, что в центре деревни играли дети, а справа было пастбище.

Я добежала до леса и под покровом деревьев пробралась вниз, к речке, которая оказалась почему-то втрое шире, чем накануне. Зайдя на низкий бревенчатый мосток, я умылась и попила (речная вода была очень чистой) и услышала, что кто-то приближается. Я легла на траву за кустом и замерла. Вдоль речки шли двое мужчин. У одного в руке была мотыга. Одеты они были для дальней дороги, и все были в грязи и пыли. Они остановились напротив, тихо разговаривая. Наконец они о чём-то договорились, отошли от берега к дубу, листья которого уже стали желтеть, и один из них, который был коренастее, принялся копать мотыгой яму под деревом. Выкопав достаточно, они бросили туда что-то, закопали, присыпали палой листвой, вернулись к реке и пошли обратно вдоль неё.

Мне стало интересно, что там. Я сходила в избушку, достала из рюкзака лопату и вернулась к реке.

Под дубом, как я и надеялась, оказался кошель, полный разных монет: полушки, денги, пятикопеечные и несколько особенно ценных, от которых дух захватило, – два серебряных рубля и один золотой червонец с профилем Анны Иоанновны. Большие деньги по тем… по этим временам. Поразмыслив, я взяла из кошеля одну денгу себе, отошла метров на двадцать, и закопала кошель в другом месте.

Я не могла решить – стоит ли приблизиться к кому-то из крестьян, попросить еды и ночлега на ближайшую ночь или лучше оставаться невидимым, но голодным наблюдателем? Я чувствовала себя туристом в стране, где люди говорят на другом языке, по-другому думают и живут совсем иначе; мои знания об этом времени были отрывочны и напоминали коротенький список фактов, почерпнутых из путеводителя.

Тут я вспомнила про телефон, достала его из кармана и проверила зарядку – оставалась половина. Нужен ли он мне здесь? И меня поразила мысль – ведь в телефоне есть камера! Я могу сделать фотографии из жизни крестьян в восемнадцатом веке, запечатлеть то, что никогда не было сфотографировано!

Я подумала, что, если выберусь отсюда, могу стать знаменитой. Может, даже на весь мир.

Уныние ушло. Теперь меня вела вперёд новая задача. Через лес я подобралась к полю, на котором трудились крестьяне. Они пели – я записала на видео. Они обедали в поле хлебом и луком, а запивали, по-видимому, квасом. Записала. Сено клали в телегу, чтобы отвезти в деревню. Зафиксировала. Из-за того, что боялась подойти ближе, крестьяне на фотографиях получались маленькими, толком не разглядишь смуглые и сонные лица баб в платочках, не увидишь длинные нечёсаные бороды мужиков. Азарт сменился разочарованием и новой волной уныния. Их надо сфотографировать близко – но как? Они не привыкли к маленькой коробочке, в которую надо улыбаться, а меня могли принять за чертовку и воздеть на вилы.

Я то подползала к крестьянам ближе, то отдалялась в страхе. Иногда засыпала в траве, чувствуя сквозь сон, как по моей шее бегут куда-то любопытные муравьи, исследуя новую для них реальность.

Прошёл день. Я ещё больше проголодалась. Когда на закате крестьяне ушли в деревню, я вышла на поле, подошла к тому месту, где они перекусывали, и нашла там несколько корочек хлеба. Съела их по пути к избушке, где провела предыдущую ночь. На моё счастье, хозяева ещё не вернулись. Я нарвала мелких кисловатых яблок в саду, поужинала ими и легла спать.

Утром меня разбудили петухи и странные шорохи. Открыла глаза. Вокруг столпились крестьяне и крестьянки с лицами бомжей, которые когда-то были приличными дачниками. Впереди стоял бородатый красношеий дед, нацелив на меня вилы.

– Кто ты есть? – набычившись, спросил он меня.

Я села. Люди зашептались:

– Это ж девка в шароварах…

Дед переменился в лице, опустил вилы.

– И как тебя звать, беглянка?

– Елизавета, – зачем-то соврала я.

– Лизка, значит. Откуда явилась?

– Из Владимира, – говорю, – сирота. Скоро дальше пойду.

Дед вздохнул, кивнул, выгнал из сеней соседей, поговорил с ними во дворе. Потом вернулся.

– Можешь спать тут, а за это будешь мне стряпать.

Я представила огонь в