Цвет цивилизации - Клод Фаррер

Солнце садится. Нужно возвращаться домой. Под ареками уже наступила ночь. Роса разбросала повсюду свои капли, и m-lle Сильва укутывает слепую в манто – заботливо, как маленькая мамаша.

…Под ареками ночь уже наступила…

– Когда я была девочкой, – говорит вслух Селизетта Сильва, – деревья в нашем саду казались мне очень большими, а сад – бесконечным. Эти ареки и весь этот лес, в сравнении с моими воспоминаниями, кажутся совсем маленькими…

Копыта лошадей не стучат по мягкой земле. Спокойствие сумерек располагает к доверчивой откровенности.

– … Мы жили в старом доме, похожем на ферму, который назывался замком, потому что у него были башенки с островерхими кровлями. Это было в Перигоре. Там было много цветов и стадо овец на холме с маленьким пастухом в красной шапке. Все стены были обвиты глициниями, и крестьяне украшали их фонариками и лентами, когда папа приезжал из Африки – раз в год, ко времени жатвы… Как весело было в доме, когда он приезжал! Его голубой доломан разливал всюду солнечный свет… Да, это были веселые жатвы. Когда он уезжал опять, его место за столом оставалось незанятым, и его прибор ставился каждый раз, как будто он был с нами. Однажды он не вернулся больше…

Фьерс спрашивает очень тихо:

– И после этого вы покинули Францию?

M-me Сильва отвечает тем же спокойным голосом:

– Год спустя. Я овдовела, моя дочь была уже достаточно взрослой. Ее опекун получил назначение губернатором в Сайгон. Мы за ним последовали. Это было хорошо, потому что шесть месяцев спустя мои глаза, больные уже давно, закрылись навсегда. Мать ослепла, опекун уехал в дальние страны – бедняжка Селизетта умерла бы со скуки…

Фьерс смотрит на седые волосы и на лицо без морщин. В несколько лет все ее счастье было разрушено, срезано у корня, как зрелый колос серпом. Она лишилась мужа, дома, родины, света солнца. И все-таки она улыбается. Столько испытаний не могли ее мужества сломить. И ради любви к дочери она стоически таила про себя свои слезы…

– Когда я была маленькой девочкой…

M-lle Сильва предается милым воспоминаниям детства.

Фьерс мысленно сравнивает их со своими, скудными и печальными. В нем все возрастает нежность к этой доверчивой девушке, которая так трогательно раскрывает перед ним свою заповедную шкатулку.

…Снова магнолии, еще сильнее благоухающие в темноте, – арройо и маленький мостик, розовые кирпичи которого кажутся серыми. Зоологический сад, где слоны кричат в своих клетках, и наконец, снова город.

– До скорого свидания, не правда ли? До очень скорого?

– До завтра, если позволите.

Он возвращается пешком под ярким сиянием звезд. Прохладный воздух как будто вливает в него жизненные силы. На улице Катина его окликнул Торраль:

– Сегодня вечером в Шолон?

В Шолон – пить, безобразничать, предаваться распутству?

– Нет, не могу! – Он солгал сразу, даже не подумав: – Не могу, я на ногах весь вечер. Я устал и возвращаюсь на борт.

XIII

На улице Катина в час вечерней прогулки Торраль встретил Мевиля, который шел пешком, размахивая руками. Он выразил насмешливое изумление:

– Где твой экипаж? Чего ты путаешься здесь, когда все женщины в аллее?

– Не знаю.

Мевиль выглядел усталым и апатичным. Торраль взял его под руку.

– А что делает Фьерс? Вот уже неделя, как я его не вижу. В последний раз, – это было здесь, вечером, – он бежал, как жеребенок. Я его приглашаю на ночь – он кричит, что не может, что он устал – и убегает со всех ног. После этого он точно провалился.

– Я его видел вчера в коляске Мале.

– Он бывает там?

Торраль даже остановился от изумления.

– Да. О нем часто говорят в этом доме и в других тоже.

– Я не думал, что он так глуп. Они шли рядом.

– Мале, – рассказывал Торраль, – собирается нажить огромную сумму на афере с рисом. Налог был ему сдан на откуп всего в сумме четыре миллиона, потому что губернатор не решался повысить этот налог сам. Мале решился: он завербовал две тысячи головорезов, вооруженных винчестерами. И налог дает восемь миллионов, – но у нас будет восстание.

Мевиль сделал равнодушный жест.

– Восстание – это скверная штука, – продолжал Торраль. – Нас могут мобилизовать.

Он был офицером запаса и в случае мобилизации должен был командовать батареей на мысе Св. Иакова. Мевиль не слушал его. Он шел, опустив глаза в землю.

– Что с тобой? – внезапно спросил инженер. Доктор медленно пожал плечами.

– …Скучно.

Он говорил нехотя.

– Скучно. Я хочу обладать женщиной, которая меня, не хочет. Двумя женщинами…

– Какими?

– Мале, Абель.

– Абель матерью?

– Нет, Мартой.

– Этой малюткой? Ведь ты находил, что она слишком худа.

– Да. Но когда я на нее смотрю, у меня делается головокружение. Ты помнишь – тогда, в театре? Я чуть не упал в обморок. Она меня ослепила, как электрическая лампа. Я перерыл все мои книги и не нашел такой болезни. Я не знаю, как лечить себя. Он внезапно остановился.

– Я женюсь на ней, – заключил он.

– Ты с ума сошел, – сказал Торраль.

– Очень возможно. Торраль размышлял:

– Две женщины, которые не хотят… Это слишком для Сайгона. Ты все испробовал?

– Я не пробовал ничего: я наткнулся на стену. Марта внушает мне страх и парализует меня. Другой внушаю страх я сам, и она запирает передо мной свои двери.

– Стало быть, она тебя любит.

– Спасибо за такой аванс!

Они закурили. Мевиль не заметил, как его папироса погасла.

– Есть и другие женщины, – дал совет инженер. – Там или здесь, спазм всегда одинаков.

Мевиль покачал головой.

– Я не могу. Черт возьми, есть только две женщины! Больше я не хочу никого, не могу хотеть никого. Сейчас, в эту минуту, меня ожидают в Шолоне. И если я пешком, это значит, что для этого свидания мне нельзя воспользоваться коляской. Это – тайное свидание: одна молодая девушка…

– Это меня не касается. Ну, и дальше?

– Ну, и я ее не хочу. Ни ее, ни других.

– Берегись, – сказал Торраль. – Если ты дошел до такого предела, это опасно.

Они пришли к собору и остановились перед входом.

– Помнишь, – сказал Торраль, – кошку, которую однажды вечером я швырнул в эту каменную громаду? Это был день приезда Фьерса, дурака Фьерса, – мы были пьяны, и мы искали один веселый квартал с доброй славой. В этой истории есть нечто философское и медицинское также. Алкоголь и объятия: вот отчего все твои головокружения прекратятся.

– Нет, – сказал доктор, – и я делал опыты: когда мною овладевает влечение к женщине, ничто не может рассеять меня. Я слишком привык покоряться этим влечениям, я – их раб. И на этот раз нужно, чтоб я покорился, или…