Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - Жорж Сименон

Операцию решили делать совершенно неожиданно, прямо ночью. Я пытаюсь тебе рассказать, но мысли мои немного путаются. Представь себе, что я до сих пор не знаю, с какого времени Мишель в Мексике. Мы не смогли пока с ней поговорить. К тому же она немного стесняется меня и не знает что говорить. А когда я говорю, то сиделка делает мне знак, что я должна молчать. К этому же призывает надпись на стене.

Что же я хотела тебе еще сказать, Франсуа? Я забыла даже, сколько дней я здесь уже нахожусь. Я сплю в комнате дежурной сестры, но она заходит сюда редко. Мне кажется, я тебе говорила, что она очень занята в другой палате, там вроде тоже девушка.

Часто Мишель тихо разговаривает во сне. Говорит всегда по-венгерски и упоминает имена людей, которых я не знаю.

Утром я присутствую при ее туалете. У нее небольшое тельце, которое так напоминает мое в ее возрасте, что мне хочется плакать. И такая у нее стыдливость, как и у меня была в ту пору.

Некоторые туалетные процедуры она стесняется производить при мне. Я должна обязательно выйти, она не хочет даже, чтобы я оставалась в комнате, повернувшись к ней спиной.

Мне неизвестно, что она обо мне думает, что ей рассказывали. Она наблюдает за мной с любопытством и с удивлением. Когда приходит ее отец, она молча разглядывает нас обоих.

Может быть, нехорошо даже писать об этом, но я думаю, Франсуа, только о тебе, все время, даже тогда, когда у Мишель в десять вечера случился легкий обморок, от чего все перепугались и позвонили в Оперу, чтобы предупредить отца.

Я, наверное, какое-то бессердечное чудовище?

Л. даже смотрит на меня с изумлением. Видишь ли, мне начинает казаться, что, наверное, с тех пор как я знаю тебя, с тех пор как я тебя полюбила, во мне появилось что-то новое, что поражает даже совсем равнодушных людей. Ты бы видел, как меня разглядывает эта вдовствующая особа, которая служит экономкой в посольстве.

Дело в том, что каждое утро за мной заезжает машина и отвозит меня в посольство. Я сразу же поднимаюсь в мои апартаменты. Там, у себя, я ем. И еще ни разу не видела обеденного зала посольства, и если мне удалось увидеть однажды анфиладу салонов, то только потому, что шла уборка и все двери были открыты.

Наши беседы, а точнее говоря, всего одна беседа с Л., ибо, по сути дела, только она и заслуживает этого слова, проходила в его служебном кабинете. Он позвонил мне и спросил, могу ли я встретиться с ним в одиннадцать часов.

Он разглядывал меня, как и все, с явным изумлением, но и с некоторой жалостью, может быть, из-за моего платья, из-за пальцев без украшений и лица без косметики, ибо мне было не до нее. В его взгляде было так же, как я тебе уже говорила, что-то такое, чего я не могу объяснить. Люди, по-видимому, смутно догадываются, что это любовь, и им делается не по себе.

Он спросил меня:

— Вы счастливы?

— Да, — ответила я просто, глядя ему прямо в лицо так, что он вынужден был опустить глаза.

— Я хочу воспользоваться, если можно так сказать, этим печальным обстоятельством, позволившим нам встретиться, чтобы объявить вам о моей предстоящей женитьбе.

— А мне казалось, что вы уже давно вступили во второй брак.

— Да, я был женат, но это была ошибка.

И сделал резкий жест. Ты не будешь меня ревновать, Франсуа, если я тебе скажу, что у него очень красивые руки.

— Теперь же я женюсь по-настоящему и заново начинаю строить свою семейную жизнь. Вот почему я позвал сюда Мишель, ибо она займет место в моем новом семейном очаге.

Он полагал, что я, очевидно, стану рыдать, биться в истерике или что-нибудь в этом роде. А я же все это время, клянусь тебе и умоляю в это поверить, не переставала думать о тебе. Мне так хотелось ему объявить:

— Я люблю!

Но он уже это понял, почувствовал. Да и невозможно это ни от кого скрыть.

— Вот почему, Катрин…

Извини меня еще раз, я не хочу причинять тебе боль, но необходимо, чтобы я тебе рассказала все.

— …вот почему не сердитесь, пожалуйста, на меня, если я попрошу вас не входить в тесный контакт с обитателями этого дома и выскажу пожелание, чтобы ваше пребывание здесь не слишком затягивалось. Сообщить вам об этом я счел своим долгом.

— Благодарю вас.

— Есть еще и другие вопросы, которые я уже давно собирался урегулировать, и если я этого не сделал до сих пор, то только потому, что невозможно было узнать ваш адрес.

Об этом мы потом поговорим, Франсуа. Я, впрочем, еще не приняла определенного решения. Но запомни хорошенько: что бы я ни делала, я это делаю для тебя.

Теперь ты почти все знаешь о моей жизни здесь. Не думай только, что я всем этим унижена. Я совсем чужая в доме, где не вижу никого, кроме экономки и слуг. Они вежливы, холодно-почтительны. Только одна маленькая горничная из Будапешта, по имени Нушу, видя однажды утром, как я выхожу из ванной, сказала мне:

— Кожа у мадам совершенно такая же, как у мадемуазель Мишель.

Ты тоже, мой дорогой, как-то вечером сказал, что тебе нравится моя кожа. У моей дочери она еще более нежная и белая. И тело ее…

Ну вот, я опять погрустнела. Я не хотела быть грустной в этот вечер, когда пишу тебе. Мне так бы хотелось порадовать тебя хоть чем-нибудь.

Но мне нечем тебя порадовать. Напротив. Ты знаешь, о чем я думаю, да и ты невольно думаешь об этом все время. Меня порой охватывает страх, и я спрашиваю себя: а должна ли я возвращаться в Нью-Йорк?

Если бы я была женщиной с героическим характером, о которых мне доводилось слышать, я бы так и поступила. Я бы уехала, как говорится, не оставив адреса, а ты, может быть, быстро успокоился.

Но я, мой дорогой Франсуа, совсем не героиня. Я даже, по сути дела, и не мать. Находясь у ложа больной дочери, я думаю о своем любовнике и пишу любовнику. Я с гордостью начертала это слово в первый раз в моей жизни.

Мой любовник…

Это совсем как в нашей песне, ты ее еще не забыл? Ходил ли ты ее слушать? Я бы не хотела, чтобы ты ходил. Представляю твое печальное лицо, когда ты ее слушаешь, и боюсь, что ты напьешься.

Не делай этого. Я все время думаю: чем же ты заполняешь эти дни, эти бесконечные дни ожидания? Ты, должно быть, по многу часов сидишь в нашей комнате и знаешь, наверное, теперь все подробности жизни нашего маленького еврея-портного, которого мне так не хватает.

Я не хочу больше об этом думать, а не то с риском вызвать скандал я позвоню прямо отсюда. Лишь бы тебе удалось сразу поставить телефон.

Я уже спросила Л. небрежным тоном:

— Вы не будете возражать, если мне придется позвонить отсюда в Нью-Йорк?

Я увидела, как он сжал челюсти. Только не подумай чего-либо. У него это обычный тик, почти единственный признак волнения, который можно прочесть на его лице.

Мне кажется, что он был бы рад узнать, что я совсем одинока и даже качусь под откос.

Нет, не для того, чтобы этим воспользоваться! С этим все кончено. Но из-за своей чудовищной гордости.

Слегка склонившись (это еще одна из его маний), он сказал мне холодным тоном, очень дипломатично:

— Когда пожелаете.

Он понял. И мне так захотелось, мой дорогой, бросить ему в лицо твое имя, воскликнуть:

— Франсуа!..

Если так будет еще продолжаться, в какое-то время я не выдержу и заговорю о тебе с кем-нибудь, все равно с кем, как это было на вокзале. Ты ведь не сердишься на меня за эту мою выходку на вокзале? Понимаешь ли, что это произошло из-за тебя? Мне трудно долго носить в себе одной все, что связано с тобой. Я этим была переполнена.

Помню, с каким видом ты мне сказал:

— Ты не можешь обойтись, чтобы не обольщать кого-нибудь, будь то официант кафетерия или шофер такси. Ты так нуждаешься в мужском внимании, что готова ждать его даже от нищего, которому даешь пять су.

Ах, что там! Я тебе сейчас признаюсь в другом. Нет… Ты меня осудишь… Ну да ладно… А если я тебе скажу, что я чуть не заговорила о тебе с моей дочерью и что я все же рассказала ей о тебе, но туманно. О! Очень туманно, не бойся, как о большом друге, на которого я могу всегда во всем положиться.

Уже четыре часа утра. Я даже не заметила, как прошло время. У меня нет больше бумаги. Я и так исписала все поля, ты же видишь, и я беспокоюсь, как ты разберешь.

Я так бы хотела, чтобы ты не грустил, не чувствовал себя одиноким и тоже бы верил. Я все бы отдала за то, чтобы ты не страдал больше из-за меня.

Следующей ночью или через ночь я тебе позвоню, я услышу тебя, я буду у тебя.

Я ужасно устала.

Спокойной ночи, Франсуа».

У него в самом деле складывалось впечатление в этот день, что он носил в себе такой избыток счастья, что оно не могло оставаться незамеченным.

Все казалось теперь таким простым! Таким простым!

И все было просто прекрасно!

Тревоги, конечно, еще оставались, подобно медленно утихающим болевым очагам в период выздоровления, но несомненно, что радостная безмятежность брала верх.