Good night, Джези - Януш Гловацкий

Потом меня повезли на какой-то, якобы потрясающий, хэппенинг. Тоже в старом доме. Я вошел во двор: темнота, грязь, неба не видно, потому что сверху железная сетка, обосранная голубями. Балконы покосившиеся, того и гляди отвалятся, в квартирах, вероятно, уже никто не живет, но кое-где горит свет. Я поблагодарил и решил внутрь не заходить. Вдруг на первом этаже раздвинулись занавески, открылось окно, и какая-то женщина стала махать рукой. Я подошел и спросил, что ей нужно.

— Как — чего нужно? — Она распахнула замусоленный халат, продемонстрировала лежащие на животе толстые сиськи и раздвинула ноги. — За все удовольствие пятьдесят долларов.

А когда я поблагодарил, плюнула презрительно, видимо, приняла меня за одного из тех заграничных маменькиных сынков, которые боятся подхватить местный триппер. А триппер, как и всё в жизни, дело случая. Это уж как повезет… Баба еще что-то говорила, но тут я увидел Машу.

Я сразу ее узнал, это она тогда приходила к зубному врачу. Она плакала и пинала ногой стену. Окно захлопнулось со стуком: баба в халате, верно, обиделась. А я подошел к Маше, и она мне показалась еще моложе, ну совсем девочка, и еще красивее. Я напомнил ей, что мы встречались, протянул платок и, все еще плачущую, пригласил в ресторан, где собираются заслуженные артисты, то есть официальная богема. Заказал дорогие блюда: мягчайший филе-миньон, белую спаржу, картофель фри и любимое грузинское вино Сталина.

Но она ни до чего не дотронулась, только попросила, если можно, «Столичную». Пила и плакала, плакала и пила. Не могу сказать, сразу ли я почувствовал то, что почувствовал. Понимаю, это звучит глупо. В общем, кровь бросается в голову, трясет, по животу мурашки. А она между тем выпила полбутылки — представляешь? И принялась объяснять мне вещи, которые трудно объяснить. Чтоб я знал: да, она пьет, но вовсе не потому, что унаследовала от матери алкоголизм, с которым, кстати, мать справилась, и не из-за отца-полусадиста, и не из-за бездомных собак и отравленных кошек, погубленного не родившегося ребенка или жестокосердного Кости. То есть из-за них тоже, но не только, потому что она себя, когда пьет, отождествляет с муками и страданиями всего русского народа, с его бессилием перед властью, самим собой и религией, которая учит, что человек — всего лишь червь ничтожный, а того, кто осмелился сказать, что человек звучит гордо, отравили.

Дорогой Януш, признайся, вряд ли бы ты сумел придумать подобное. Обязательно включи этот эпизод в сценарий. Все это время она, будто сокровище, прижимала к животу какой-то рюкзачок. И вдруг умолкла, перестала плакать и как засмеется. Это было, когда принесли счет и она увидела, что я плачу больше, чем ее отец, вышеупомянутый полусадист, но хороший сантехник, зарабатывает за год. А потом откинулась на спинку стула и отключилась, хотя как-то странно. Вроде бы человек в коме слышит, что́ ему говорят, только не может ни ответить, ни пошелохнуться, — как будто так, точно неизвестно. А она двигалась, но, похоже, не знала, кто она, где она и что вообще происходит.

Думаю, так оно и было. Потому что когда утром она проснулась в гостинице «Россия» — одетая, я только снял с нее туфли, в глазах у нее было такое изумление, какое вряд ли можно изобразить. Поясню: вечером я спрашивал, куда ее отвезти. Без толку. Потом предложил переночевать у меня в гостинице. Никакого ответа. Только смутная улыбка. Означает ли это согласие? Я не мог понять, а другого выхода не было. Повел ее в гостиницу, она шла как зомби. Ты, небось, думаешь, я думал о… ну, понимаешь. Да, думал. И она бы даже не заметила; мой брат Руперт наверняка бы этим воспользовался. Очаровательная, молоденькая, помнить ничего не будет, презервативы есть. Почему бы нет? Но, возможно, эта мысль о брате меня и остановила. Когда-нибудь я тебе объясню, а может, и нет. Подумаю… Я только хотел снять с нее джинсы, и даже начал снимать, но под ними были длинные обтягивающие шерстяные рейтузы, она упала на кровать, я оставил ее в покое, а сам лег на раскладной диван.

Так все и было, клянусь. Не могу сказать, что я собой гордился, однако заснул. Пожал плечами и заснул, а когда проснулся, она стояла надо мной и смотрела ошеломленно и испуганно. Я тоже испугался, но только на секунду.

Маша сразу исчезла, кинулась в ванную, что-то бормоча припала к унитазу, обняла его, как самого дорогого человека, и начала блевать. Ей было стыдно, она извинялась и блевала. Я помогал ей, держал голову, прикладывал мокрое полотенце. Отвел в кровать, но ненадолго — она вернулась в ванную, и все началось сначала. Лицо у нее было даже не бледное, а синее, я так испугался, что хотел вызвать «скорую», но она не соглашалась: нет и нет. Тогда я придумал: чтобы ей не вставать, принес из холодильника пластиковый контейнер. Все было довольно отвратительно, но вместе с тем трогательно и — не скажу, что вообще, для меня — ново, я никогда ничего подобного не испытывал.

Между тем у меня на 12.00 была назначена встреча с производителями одежды. Маша сказала, не беда, она уже уходит, и… заснула. Заснула мертвым сном, я ее потормошил — никакого впечатления. Ну и оставил ее в покое, на худой конец, подумал, что-нибудь украдет… Взял все наличные, кредитки, а остальное пускай забирает. И отправился на встречу с представителями компании по пошиву льняных рубашек. Рожи страшные, денег немерено. Сидим, обсуждаем, но мыслями я с этой алкоголичкой: что с ней делать, как выпутываться, вдруг, когда проснется, не отвяжется?

Короче говоря, сделку я заключил для себя невыгодную, мордовороты были удивлены и на седьмом небе от радости. Такой промашки со мной никогда еще не случалось, но я даже не очень на себя злился. Ужасно хотелось спать, и думал я в основном о том, как бы поделикатнее от нее избавиться. То растерянность брала верх, то жалость, да и виноватым я себя чувствовал — зачем взял ей водку? — а еще меня мучило что-то неопределенное. Братец на моем месте и пяти минут не стал бы раздумывать.

Перед дверью в номер я решил: скажу, что вечером уезжаю в Берлин, а если ее перестало рвать, приглашу на ужин без алкоголя. Оставлю сто или двести марок, и привет. Набираю воздуху в легкие, открываю дверь… ее и след простыл, костюм в шкафу, рубашки и обувь тоже, колоссальное облегчение, кровать застелена горничной. У меня даже не было сил раздеться. Проспал я минут пятнадцать, а то и меньше. Гляжу: на столе небольшая картинка. Вот почему она вчера так прижимала к себе рюкзачок. Маленькая серая собачонка, привязанная к черным железнодорожным рельсам, с удивлением смотрит на приближающийся поезд. А рядом записка по-русски: «Это мой автопортрет. Возьмите себе на память или выкиньте. Вы хороший человек. Спасибо. Маша».

Я почему-то разволновался. Перечитал письмо еще пару раз.

Посмотрел на картинку, на записку, опять на картинку. Пропорции неправильные, но в собачьих глазах такая боль — душу рвет; ну просто талант. Я обрадовался, что смогу ей это сказать, но тут вспомнил, что понятия не имею, где она. Повертел в руках записку. Ничего. Никакого адреса. Что поделаешь, такие уж они, эти русские, я, кажется, даже рассмеялся, лег на кровать, но тут же вскочил и спустился в рецепцию. Нет, никто ничего мне не оставлял. Вернулся, снова лег, и вдруг меня стукнуло: я должен ее найти. Во что бы то ни стало. Ты меня понимаешь? Я-то себя не понимал, но знал: должен обязательно. Смешно, да? Вроде бы с какой стати, почему, зачем? Может, чтобы заплатить за картинку?

Почему-то для меня это было очень важно — тогда я еще не знал почему. Посмеялся над собственной глупостью: если бы она не убежала из гостиницы, я б совсем по-другому рассуждал, верно? Умная женщина всегда знает, когда надо уйти, — это я цитирую брата. Но она ведь с Рупертом не знакома. И я решил: еду искать! Может, из-за этих собачьих глаз? Ты бы на моем месте, небось, не поехал, а? Восемь миллионов жителей, если верить статистике.

Поиски я начал с выставки, авангардисты продолжали пить. Боже, чем они там только не занимались, уже в открытую, на одеялах, на матрасах, и никто ничего не знал. Ничегошеньки! Я от отчаяния постучался в то самое страшное окно — никакого ответа. Грохнул сильнее — ничего. Потом через Красную площадь во вчерашний кабак — без толку; в Пушкинский музей — не знаю зачем; еще какой-то музей; парк Горького… Нигде ничего.

Про Соломона Павловича вспомнил только вечером. К счастью, у него горел свет. Он меня впустил — встревожился, не с зубом ли чего, я стал расспрашивать, но он ни слова, смотрит и молчит. Налил чаю, сварил два яйца всмятку, — я и вправду был голоден — и долго рассуждал о преимуществах яиц прямо из-под курицы.

Перед моим приходом он читал какую-то рукопись в самодельном переплете. Соломон Павлович ненавидел коммунизм и поклялся, что в руки не возьмет ни одного официального издания. Сейчас перечитывал в шестой раз «Идиота» Достоевского, который для него специально перепечатали на машинке. Спросил, интересуюсь ли я сновидениями.