Мир в подарок. (Тетралогия) - Оксана Демченко

– Тирх, ставлю пять медяков, он ее загребет еще десять разов до поворота.

– Десять! – Тирх показался в дверях лавки слева. – Неинтересная ставка, кум, потому как согласный, десять, а то и двадцать. Да я б тоже помог, девка вполне гладкая. Токо батька ейный дура–ак, раз молодке такого проворного ловца прикупил. С душой держит, стервец. Бережет, значит.

– Дык не чужая, чай. В прошлом годе вот Фимку с седельного ряда возчик тоже подсаживал дюже вежливо, как на торг в южный Римас отправлялись. А теперя, смотрю, мама родная! Приехали днями, двух кучерявых да смуглых с воза и снимают. Отец ее…

Мы наконец свернули за угол, так и не дослушав историю. Наири больше не отпускал меня, твердо придерживая за талию. Его заметно трясло от сдерживаемого с большим трудом смеха. Хохота, скорее. Смех он маскировал под кашель, но не слишком усердно. Выздоровел, лось! Я сердито остановилась и поискала глазами место, пригодное чтобы сесть. Да вались оно все боком! Лучше босиком по грязи, чем на месяц стать главной темой сплетен для всей слободы. Народ памятлив на такие шутки, а мне их память как бы боком не вышла, и вчерашнего хватает сверх меры. Араг отдышался, решительно оторвал от ветхого подола раздобытой поутру рубахи пару полосок и ловко перевязал подошвы моей замечательно дешевой обуви. Я стояла на одной ноге и следила за его ловкими руками, опираясь на жесткое плечо. Потом сделала несколько пробных шагов. Теперь нахалу точно хватит ума раздобыть новую рубаху, а за деньгами отправить к хозяйке. Но – потом.

– Наири, а почему у тебя нет знака на руке, как у других? Его вроде при рождении всем ставят.

– Клейма, – усмехнулся он. – Скот принято метить каленым железом. В моем роду детей не считали скотом. Мы жили очень трудно, прятались.

– Попался случайно? А я уже привычно посчитала, что тебе тридцать два, раз тут маешься четырнадцать лет, – невесть с чего пояснила я.

– Почти тридцать четыре, – пожал он плечами. – И что это меняет?

– Ничего. Просто спросила. (Еще чуть–чуть, и я начну извиняться за свое любопытство!). Итак, мама Митэ…

– Я в Дарс прежде попадал с одним из хозяев лет десять тому назад, – кивнул он без промедления. Экий стал мягкий и разговорчивый! Настораживает меня благодушие в его исполнении. – Видел я ее тогда первый раз, очень красивая, танцовщицей была в дорогом заведении, для знати и купцов богатых. Полукровка, илла с примесью северных брусов. Кожа как топленое молоко, волосы темные вьются до пояса. Глаза густо–синие, с мелкими песчинками серебряными, раз увидишь – не перепутаешь. Тогда она стоила страшно дорого. Князей родичи к ней ходили, городской голова, золотом платили. И с Митэ тогда же познакомился, ей года не было, она и не знает… – Он чуть помолчал. – Рабынь в дорогом доме долго не держат, в этом деле они быстро меняются: одни портятся – других из степи подвозят, помоложе, подороже. Да Карис еще и привыкнуть никак не могла чтоб угождать, хоть и тихая была. Били ее. Потом на рынок продали. «Ночной грелкой», так это называют. Дальше прямая дорога на кухню, посуду мыть. А пару лет назад она заболела по зиме, ослабла совсем. Вот и сбыли нищим. Дочку, я спрашивал, отобрали, когда той три годика не было, уже мать такой не нужна. Пристроили к делу, при богатом доме игрушкой. Особо не обижали, подрастет – от красивой матери ухоженную рабу в «веселый дом» продать можно дорого. Только малышка вырастать стала, приметили, что внешностью выходит почти обычная илла. Вот и отдали в дешевый кабак, чтоб зря не кормить. Я ее узнал сразу, как хозяин привел с торга. Они с матерью похожи, только это не всякому видно. Сама Митэ мать не помнит.

– Митэ знает, что ее мама здесь?

– Нет, я на Карис случайно набрел, с год назад. Еду иногда носил. Она просила не говорить девочке, – он усмехнулся невесело. – Ты, наверное, не то подумала. Не люблю я ее, и Митэ мне чужая, просто больно смотреть. К девочке вот привык, как сестра стала, а для нас это нельзя. Теперь совсем выходит худо. Убегу я, а с ними что будет? Продашь?

– Съем обеих, – буркнула я, чтоб не заплакать.

Он не принял шутку. Замолчал, ускорил шаг. Улицы становились все грязнее, уже. Дома щерились слепыми мелкими окошками, народец выглядел откровенно вороватым. От арага шарахались, спокойная пустота светлых глаз ничего хорошего не сулила, и ему сразу верили. Я вприпрыжку скакала сзади, чувствуя себя забытым хвостиком. Наконец мы повернули на совсем кривую, засыпанную мусором, тупиковую улочку. Я дернула Наири за жалобно треснувшую ветхую ткань рубахи и панически зашипела, опасаясь говорить громко, для чужих ушей:

– Я не знаю, что делать и говорить.

– Сам все устрою. – Он, не задерживаясь, направился к низкой двери. – Главное, кивай иногда. Будут хамить – наглей, у тебя получается. И деньги только на улице, после того как бляху перебьют, это уж не забудь. Больше пяти монет серебром не давай, а по делу и одной много. Войдешь – сядь.

Дверь он распахнул настежь и, обернувшись, переломился в глубоком поклоне, пропуская меня вперед. Шаткие доски с хрустом впечатались в стену, жалуясь на грубость.

Считай, позвонили в колокольчик, хозяев вызывая. Я вдохнула поглубже, словно готовясь нырнуть, и перешагнула порог мрачного вонючего полуподвала, с трудом выискивая ногами ступени убогой лестницы. Араг шел следом, поддерживая меня рукой.

Темно–о. И они думают, что я их не вижу. «Приемную» от остального помещения отгораживала дощатая стеночка хлипкого вида и два драных полога по бокам. Трое хмырей самого уголовного вида примостились на грубой лавке у стены. Очень качественные лохмотья, накладные язвы, натуральный дефицит зубов. Ладно, играем по правилам, раз их знает хоть один из нас.

Вот и обещанный стул, несколько кривоватый, но, похоже, крепкий. Я демонстративно пощупала воздух и наткнулась на спинку. Села, сложила руки на коленях, подобрав в ладонь кошель. Наири встал совсем рядом, плечо ощущало его тепло. Хорошо, так гораздо спокойнее.

– Хозяйка изволят купить у вас рабыню.

– Пущай на рынок двигает, – средний шевельнулся, почесал брюхо, сипло кашлянул. – Али денег опосля твоей закупки не осталося?

– Нужна именно эта рабыня. Одна.

– Нам самим крепко нужны рабыни, – хихикнул второй, мелкий, желтоватый и скользкий, как гриб в засолке. – Дешево не уступим. А кого хочешь–то?

– Старую Карис.

– Пристроил, значится. Думаешь, мы тута и не знаем, кто ее кормит? – визгливо обличил заговоривший первым, все более вдохновляясь. – Чиво наврал? Красавица тож, и с князьями знакома… А мне потом скандалу расхлебывай, делу убытки, крах энтой… репутайции?

– Заткни его, – попросила я арага негромко. – Зря тратит мое время.

Наири охотно дернулся вперед. Поверили. Я горько пожалела, что не вижу сейчас его лица. С моим арагом работать в паре – сущее удовольствие. И, кажется, его тут отлично знали. «Грибок» без усилия исчез под лавкой, словно впрямь проскользнул, и крупно дрожал там, будто уже схлопотал свое. По крайней мере, выл он натурально. Подлежащий затыканию вскочил на мигом исцелившиеся «увечные» ноги и прытко сиганул в угол, побросав костыли и вереща вполне содержательно. Третий, кажется, и впрямь впал в паралич, изображаемый прежде очень ненатурально.

– Да забирайте, добрая госпожа, нам мертвяки не нужные, давно ее удавить бы по делу–то, да этот гад вечно трется, глазищами светит, угрозы строит, будто рабам слово можно говорить. А вы все одно знайте, болеет мерзавка. Две ничтожные монетки серебряные отжалейте убогим и уносите. Она неходячая, честно предупреждаю. Потом этого бешеного сами казните, коли помрет бесполезно старуха–то.

– Все по правилам, – строго и веско сообщил араг, – два свидетеля. Женщину ведите наверх, сделка на улице.

Наири склонился, подал мне руку, помог встать. Я гордо удалилась по знакомой шаткой лестнице, практически вынесенная заботливым рабом на руках. Здесь хозяйке падать нельзя, не тот случай.

Как же хорошо на воздухе, даже городском, после этого подвала с ядовитыми пауками!

Карис вытолкнули через пару минут, араг ловко поймал ее и усадил возле стены. Пока подхромали свидетели и выполз–высунулся из своего логова хозяин, я успела бросить взгляд на бывшую танцовщицу. Сколько ей сейчас? Да почти как Наири, что–то около тридцати. Если в это можно поверить. Из грязного тряпья выглядывало мосластое плечо, торчали острые углы коленей, ниже – обтянутые желтой дряблой кожей сухонькие старушечьи ножки. «Концлагерь…» – тоскливо подумала я, всеми силами стараясь держать лицо под контролем.

Потом вынырнула тоненькая дрожащая лапка, отвела с лица полуседые засаленные космы. И я увидела ее глаза. Действительно, не перепутаешь. Мутные, гноящиеся, со слипшимися редкими ресницами, почти слепые после подвального сумрака, но все равно очень крупные и красивые, в мелких брызгах серебряных солнечных зайчиков. Сколько она провела в страшном подполе, не видя света? Я поморщилась, стараясь не заплакать. Она испугано дернулась, посчитав мое движение за вполне предсказуемый отказ. Хозяин довольно хихикнул.