Избранные новеллы - Стефан Андерс

Причина, по которой я нарушил свою политическую мимикрию, заключалась в торжественной речи, произнесенной мною однажды на тему партийной выдержки. В последние пять минут своего выступления я вдруг принялся импровизировать, а затем и вовсе философствовать. Кара последовала безотлагательно. Говоря о герое Фридрихе, которого я в глубине души всегда считал и продолжаю считать просто рисковым игроком, я завел речь о приеме deus ex machine [18], каковой неоднократно помогал Фридриху выбраться из «bredouille» [19],— надо признать, что само слово «bredouille» и впрямь звучит не слишком почтительно. Это еще как-то сошло мне с рук. Но то, что я выдал потом про «deus ex machina» вообще, про этого «бога из коробки», конкретно говоря, про то, что на такого бога нельзя рассчитывать ни в политике, ни в искусстве и вообще нигде, но что в тех случаях, когда он и на самом деле появляется — как главный приз для обитателя заднего двора, — отрицательные последствия по большей части превосходят положительные. Ибо лишь истинному герою дано схватиться за спасительную руку бога, не пострадав от божественной помощи. И этого хватило с лихвой. Личность, состряпавшая на меня донос, судя по всему, была не из рядовых.

Еще во время поездки по чрезвычайно сложному маршруту в лагерь, название которого мне до тех пор вообще не доводилось слышать и который располагался где-то на Востоке, я питал дурацкую надежду, что вот-вот случится нечто особенное, например, что вдруг кончится война или что чиновник в партикулярном платье, весь первый день пути сопровождавший меня, вдруг скажет: «Ну, господин профессор, пошутили и будет! Мы просто хотели хорошенько вас припугнуть. А теперь поезжайте домой и возвращайтесь к своей науке!» Или, скажем, мужчина вполне безобидного вида, выглядевший как и все остальные пассажиры, вдруг встанет, направится в туалет, а проходя мимо, шепнет мне: «Сматываться на ближайшей остановке! Я и сам из Сопротивления!»

Но за этим последовала пересадка в товарный вагон, в вагон для скота, к остальным арестантам. Лишь когда я поставил ногу на соломенную подстилку вагона, осторожно, чтобы ни на кого не наступить, лишь когда меня окутал запах человеческого хлева, когда щелкнула задвигаемая дверь вагона, я осознал то, чего опасался, как свою судьбу. Но как можно было понять, что судьба эта уготована мне государством, иными словами, объективным разумом? Я ведь не был врагом государства. Я хоть и презирал современное государство в формах его проявления, но презирал весьма осторожно, про себя, в укромном приюте своих мыслей. И даже когда я уже облачился в полосатую робу и деревянные башмаки, когда я мерз ночью и днем, особенно мерзла спина между лопатками и еще пальцы ног, когда голод ворочал у меня в желудке свой холодный гравий, когда я, если мимо меня проходил охранник в черном, словно избитый мальчишка втягивал голову в плечи, да, да, даже и в ту пору я все еще пытался рассматривать это государство, которое низвело меня до уровня вещи, глазами философа. Свойства его, правда, были извращены, но по сути оно оставалось государством от государства. И каждое государство походило на природу в том смысле, что жертвовало отдельным ради целого.

Самое прискорбное для меня в ходе первых недель: у меня больше не было родины. Говоря «родина», я подразумеваю утрату всего того, что определяет противоречие между «Здесь» и «Там», противоречие между близью и далью, между знакомым, привычным, надежным и предельно чуждым и опасным. Всего острей я страдал от отсутствия рабочей комнаты, основополагающих привычек, сада, собаки, голоса приходящей прислуги, почтальона — даже ванной комнаты и того известного кабинета задумчивости, который принадлежал мне одному. Я пытался выстроить у себя внутри утраченное «Здесь», короче, вспоминал своих близких, свою жену, погибшую во время воздушного налета, двух сыновей, которые были на фронте, дочь, которая сбежала из дому с таким вот денди в мундире с черепом, с таким долговязым, белокурым красавчиком, который мнил, что может объединить в себе решительно все: жестокость с благородством, христианством, ну и всем тем, что я видел вокруг. Потом, однако, я заметил, что воспоминание о дорогих моему сердцу людях делает меня еще более одиноким, мое новое «Здесь» еще более лишенным корней. И тогда я попробовал забыть.

В 1945 году Пасха пришлась на первое апреля, и в Страстную пятницу еще стоял холод. Я очень хорошо запомнил этот день, потому что мороз гвоздями впивался в мои руки и ноги, и я невольно думал про крест на Голгофе, освещал этот крест со всех сторон, следовал за возникшей таким образом тенью, далеко-далеко вглубь истории, вперед-назад, вперед, назад. И вдруг я очутился перед сорока тысячами крестов, которые были расставлены вокруг Энны с распятыми на них рабами. И перед крестом Спартака. И я увидел маршала Красса — он стоял всего в десяти шагах от меня, был аккуратно выбрит, умащен благовониями, присыпан пудрой, увешан орденами, а свою рыхлую полноту он упрятал в корсет. Такой государственный визит, целый штаб сопровождающих, у всех на лице выражение, которое бывает у членов комитета в отделении для прокаженных. Закостенев от мороза, мы простояли два часа на аппельплаце, подпирали соседей локтями, бедрами, потом Красс удалился, зашагал прочь: государство в сапогах, deus terrenus obscenus [20], мясник, палач — наконец-то я в мыслях до этого дошел. И снова издали — из близи ко мне донесся стон с крестов, шепот сухих губ, хрипение последнего вздоха. Звуки поднимались из палой листвы, которую ворошил ледяной восточный ветер. Мы стояли молча, качались как травинки на ветру и дрожали. Это были две различных формы движения, я полагаю даже, что именно благодаря дрожи наше покачивание не давало нам упасть.

В это мгновение я внезапно очнулся от видений Страстной пятницы. Меня разбудили некие слова, слова, с помощью которых я неожиданно мог выразить казовую [21] сторону существующей справедливости. И слова эти были «колбасная машина». Если быть точным, я сперва воспринял только слово «колбасная», колбаса! Это слово открылось во мне как рог изобилия, наполненный в высшей степени приятными воспоминаниями: деревянные столы под сенью каштанов, цинковые подносы, охотничьи колбаски, мозговая колбаса, салями, чесночная. Холодные камушки у меня в желудке начали перекатываться, уши навострились, как у собаки, впившейся глазами в колбасный хвостик, который держит хозяин у нее над головой. И еще раз я услышал: отремонтировать — колбасную машину — выйти из строя! Я не вышел, я подскочил, как собака, которая подпрыгивает, чтобы достать добрую, но слишком высоко поднятую руку хозяина, споткнулся и чуть не упал. Я еще успел удивиться, почему не все как один выскочили из шеренги, почему не все устремились к казарме охранников, где единственно и могло стоять это чудо. Колбаса! Возможно — так я смекнул — возможно, машина вышла из строя во время работы, возможно, колбасный фарш еще лежит у нее в сердцевине, которая виделась мне неким подобием мясорубки. Я ощущал запах чабреца и чеснока, желудок сжимался и подгонял меня.

И тут, поспешно трюхая к казарме, я услышал у себя за спиной голос другого, который тоже вызвался — да, верно, слава богу — голос того, кто что-то смыслит в подобных машинах. Ибо — хотя в это трудно поверить — мне вдруг пришло в голову, что я скорей способен заставить паралитика припустить бегом, нежели починить неисправную машину. И потому я оценивающим взглядом окинул своего напарника; он не был мне знаком: настоящий, хоть и надломленный посредине бобовый стручок. Но вот нос у него — просто алебарда. Лицо его с крутыми, глубокими складками у носа и губ имело пронзительное, можно сказать, лихое выражение. Но он вполне мог оказаться механиком, монтером, слесарем. Я стал соображать, о чем он меня спрашивал. Не только мои ноги, но и мои мысли вдруг двинулись неуверенной, крадущейся походкой. И тут я тихо спросил у него, поскольку охранник был от нас шагах в десяти: о чем он только что меня спрашивал? И он повторил: «Кто ты такой, я хочу сказать: по профессии?» И я в ответ: «Ах, вот оно что! Я историк!», потом я решил, будто ему неизвестно, что это значит, и уже хотел объяснить. Но он опередил меня и прошипел: «Ну и придурок же ты!» Я испугался, а он еще через два шага: «Жеребец поганый, кто же теперь станет чинить этот чертов аппарат?» Я: «А ты сам, ты тогда кто такой?» — «Юрист, адвокат, чтоб ты знал, болван чертов! Вот что выходит, когда доверишься другому, а я уже делаю это второй раз в моей жизни». — «Ты что, вообще ничего в них не смыслишь, я хотел сказать: в машинах? У тебя что, не было автомобиля?» — подбадривающим тоном спросил я. «Быть-то был, но при машине был шофер! И жена! А вдобавок автомобиль — это вам не колбасная машина! Даже такой болван, как ты, должен бы это знать! Ты сам-то водить умеешь?» Я энергично замотал головой, я даже добавил: «Господи помилуй!» И тут, глядя на песчаную дорожку перед собой, ту, что вела мимо клумб к казарме охранников, я спросил: «Что нам тогда делать?» Он медленно обратил ко мне лицо: «Спроси лучше, что они с нами сделают», — после чего сплюнул. «Историк!» — повторил он и устало покачал головой. «Кому везет, тому и воробей в кошелек нагадит…» Мы разговаривали тихо, почти не двигая губами. Смеркалось. Я глубоко вздохнул и заметил, что весь дрожу. От холода, так сказал я себе. А потом, еще понизив голос и время от времени шмыгая носом: «А ты видел хоть раз такую машину? Я хочу сказать: когда мы сейчас войдем на кухню, мы ведь должны сразу подойти именно к ней».