Ядовитое жало - Николай Далекий

15. Рассказ Валерия Москалева

Москалев сидел в прежней позе ― сгорбившись, охватив голову руками. Увидев Колесника и Серовола, он поднялся на ноги и принял стойку «смирно». Кожа у его глаз покраснела, он смотрел на командиров тоскливо, точно обреченный.

Колесник подошел, легонько потрепал рукой по плечу бойца.

— Как дела, Москалев?

— Нехорошие мои дела, товарищ комиссар.

— Садись, потолкуем. Как себя чувствуешь?

— Вы насчет моей психики сомневаетесь? — догадался Москалев. — Нет, я нахожусь в здравом уме и твердой памяти, отвечаю за свои слова. То, что я сказал Художнику, — правда.

Колеснику не хотелось верить, он засмеялся.

— А ты сегодня не хватил самогонки?

— Нет, трезвый. Еще раз говорю и могу письменно подтвердить: я окончил немецкую разведывательную школу под Ковелем и был послан в ваш отряд в ноябре прошлого года, а точнее — семнадцатого ноября.

Лицо Колесника как‑то сразу постарело, на нем появилось выражение гадливости и тоски ― комиссар понял, что Москалев говорит правду.

— Ну что ж, рассказывай, раз такое дело, — сказал комиссар огорченно и начал сворачивать сигарету.

— А мне больше нечего рассказывать, — пожал плечами Москалев, — я вам все сказал.

— Подожди, подожди, — Серовол сердито усмехнулся. — Если ты шпион, тебе есть о чем рассказать. Например, каким видом связи ты пользовался? В частности, как было передано донесение, что мы собираемся напасть на Кружно?

Москалев отрицательно покачал головой.

— Этого не было. Я никаких донесений не посылал.

— А что ты делал?

— В отряде? То, что и другие бойцы — выполнял задания, воевал.

— А что ты делал как шпион?

— Ничего! — Валерий прижал руки к груди. — Клянусь, товарищи. Я воевал, старался. Все могут подтвердить.

Комиссар и начальник разведки переглянулись.

— Москалев, тебе надо отдохнуть, подлечиться, — сказал Колесник. — Выбрось из головы всех этих шпионов.

— Вы мне не верите? — поразился боец. — Я правду говорю — как шпион я в отряде ничего не делал, а бывали такие дни, даже недели, месяцы, что я совсем забывал разведшколу и этого черта Ганса.

— Ганса? — снова насторожился Серовол. То, что Москалев знает Ганса, заставляло капитана по иному отнестись к поведению бойца.

— Да, был такой Ганс, — кивнул Валерий. — Он вам известный?

— Нет, просто я хорошо не расслышал имя, — сухо сказал капитан. — Давай, Валерий, по порядку. Только не темни, говори правду. Как ты попал в разведшколу? По собственному желанию, конечно?

— Нет.

— По принуждению? — в голосе Серовола звучала ирония. Начальник разведки решил, что Москалев не так прост, как старается показать себя, что он будет петлять, хитрить и придется долго допрашивать его, пока выяснится вся картина падения и предательства этого молодого хлопца.

— Нет, «по принуждению» — тоже не то слово.

— Значит, случайно? — уже с откровенной насмешкой спросил капитан.

— Да, пожалуй, так будет точно — случайно. Серовол, как бы охотно соглашаясь, кивал головой.

— Сейчас расскажешь о своих случайностях. А пока… Какое при тебе оружие? Пистолет… Давай сюда. Финку тоже, патроны… Садись. Минуточку!

Начальник разведки сделал знак комиссару, призывая его быть бдительным, вышел из хаты и сейчас же вернулся, приведя с собой Юру Коломийца.

— Так… Будем слушать, товарищ комиссар? Начинай, Москалев, рассказывай, как это ты случайно попал в шпионскую школу.

— А зачем, товарищ капитан, попусту языком молоть? — с печальной усмешкой спросил Валерий. — Ведь вы мне все равно не поверите…

— Откуда ты знаешь, что не поверим? — сказал Колесник.

— А потому, что я сам иногда начинаю сомневаться —-было так или приснилось мне…

— Сны нам твои не нужны, — сурово произнес Серовол. — Выкладывай действительность. И без предисловий. Как твоя настоящая фамилия?

— Москалев. В разведшколе был под фамилией Горшков, кличка — Комар.

— Неправду говоришь. Что, в школе немцы не знали твоей настоящей фамилии?

— Не знали.

— Ох, Москалев, Москалев… — покачал головой Серовол, — плохо ты придумал.

— Подождите, капитан, — сказал Колесник. — Давайте выслушаем его. Как он дошел до жизни такой.

Валерий глубоко вздохнул, огляделся, слегка задержал взгляд на испуганной, скорбной физиономии Юры Коломийца и начал свой рассказ.

— Москалев Валерий Иванович. Это мое настоящее имя. Год назад совершенно случайно я превратился в Горшкова Петра Григорьевича, а затем получил кличку Комар. Вот как произошло. Нас, военнопленных, перевозили из одного лагеря в другой. Я подбил хлопцев к побегу. Стали отрывать доску на полу вагона, чтобы потом, на малом ходу поезда, вывалиться на шпалы. Начало получаться у нас — две доски поддались. Тут остановка. Один из тех пленных, что в вагоне был, — Горшков по фамилии, — давай в двери барабанить, конвоиров звать. Мы его и раньше подозревали, теперь видим: предатель. Оторвали от дверей, прикончили. А немцы уже возле вагона, дверь собираются открывать. Это значит: хана нам, смерть. Тогда надеваю шапку этого подлеца и говорю хлопцам: «Убит Москалев, я — Горшков». И давай барабанить в дверь.

Он перевел дух, обвел взглядом своих слушателей и продолжал:

— Обошлось. Побили, правда, конвоиры нас, но стрелять не стали, потому что вся вина на мертвом Москалеве, — он, сказали мы, пол в вагоне разбирал. А Москалев у них за прошлые дела на плохом счету значился, и потому никто не удивился, выбросили труп из вагона, заделали пол и все тут. В новом лагере, после вечерней поверки, вызывают несколько пленных к помощнику коменданта. И Горшкова зовут. Пошел я… Выходит такой цивильный немец, кабан, приглашает в комнату, закрывает дверь, зырк на меня и как врежет кулаком. «Ты такой–сякой, — орет по–русски, — почему под чужой фамилией прячешься? Признавайся!» — кричит. У меня обратного хода нет, стою на своем — я и есть Горшков самый настоящий. Вижу, немец сильно пьяный. Покричал он, попугал, порасспрашивал, а затем наливает водки, достает бутерброд с самым настоящим салом и подносит мне. «Молись вечно, Горшков, говорит, богу за Гиммлера, твоя просьба рассмотрена и удовлетворена. Отныне ты курсант разведшколы, будешь получать нормальный солдатский паек, работа — не бей лежачего, будешь стараться — получишь медаль, а то и крест дадут». И меня сразу же увезли из лагеря в эту самую школу.

— Но ведь ты мог найти какой‑нибудь предлог, чтобы отказаться, — сказал Колесник.

— У меня было две–три секунды на размышления, товарищ комиссар, — возразил Валерий. — Я думал не о себе — о товарищах. Если бы немцы узнали, что Горшков был убит, расстреляли или повесили бы не только меня одного. А кроме того, у пленного всегда таится надежда на счастливый побег… Думал бежать и я, а потом решил: зачем напрасно рисковать, когда есть другой выход — попаду к своим, сразу же откроюсь, расскажу все, что и как.

— Почему же не рассказал?

Москалев растер ладонью лицо, горько усмехнулся.

— Побоялся, откровенно говоря, духу не хватило. Дай, думаю, сперва покажу себя. И еще расчет был, что долго жить не придется, убьют в каком‑нибудь бою. Меня в отряд под именем Ивана Кулика послали, легендой обеспечили. Ганс большой мастер насчет легенд, все предусматривает. Я легенду переиначил, свой домашний адрес указал и назвался так, как есть, — Валерий Москалев. Убьют, думаю, значит, моим родным сообщат когда‑нибудь, что их Валерка погиб нормально, как и подобает советскому человеку. Ну, а что получилось? Не берет меня пуля, будто я заколдованный.

Боец широко развел руками, как бы изумляясь своей везучести.

— Значит, ты утверждаешь, что никакой шпионской работой не занимался и никаких сведений не передавал? —спросил Серовол.

— Да. Ничего не делал, ничего не передавал.

— Но ведь тот Ганс, о котором ты говорил, мог тебя найти, наказать. У него рука длинная…

— Может, и искал… Он искал Ивана Кулика, а не Москалева.

— Кто такой Филинчук? Где ты с ним познакомился?

— Вы о том полицае, что мимо прошел, когда мы с Ольгой на холме в лесу лежали? Не поверите мне… Не знаю я этого человека.

— Как объяснить его поведение? Видел он вас?

— Видел, как же. Видел, все понял. Думаю, по беде он в полицаи попал может, ищет дорогу к партизанам, да как ему, полицаю, эту дорожку найти? Трудно. А сколько таких! Запутались. И рад бы в рай, да грехи уже не пускают…

Боец замолчал, задумался. Глаза его потухли.

— Почему ты решил признаться именно сейчас, сегодня? — спросил комиссар.

— Так пришлось… — Москалев смутился, начал кусать губы. — Подступило к горлу. А тут еще Оля…

— Какая Оля?

— Радистка. Подошла, расхваливать меня начала — герой, спаситель, подвиг совершил и все прочее… Я не выдержал — будь что будет — и к капитану.