Избранное - Пентти Хаанпяя

Самым знаменитым из всех картежников был солдат Яара. Рассказывали, что тогда-то и тогда он выиграл столько-то и столько или проиграл такую-то и такую астрономическую сумму. Предметом постоянного удивления было его упрямое отсиживание за карточным столом. «Столько-то и столько он опять просидел, не вставая с места. Все игроки уже сменились, а он все же сидел!»

Нокканен заглянул однажды в «картежный ад», чтобы посмотреть на картежника Яару.

Горела карбидная лампа, низкий, рассохшийся дощатый стол был выровнен разостланными на нем газетами. На него шлепались карты — трефы, бубны, пики, черви. Перед каждым игроком загадочно лежала карта, костяк игры. Игроки, нервничая, время от времени приподнимали уголок этой карты, заглядывали. В глазах горел азарт. Они следили за движениями банкомета, за выдергиваемыми из колоды картами. На стол так же швыряли деньги, гладенькие или сильно измятые ассигнации. Швыряли небрежно, будто мусор. Слышались странные реплики:

— Беру в темную!

— Играй в свое!

Матти Нокканену все это было знакомо. Ведь где бы ни оказались вместе два-три солдата, они частенько брались за карты. Но ему вдруг показалось, что этот хаотичный стол, эти отъявленные картежники были, возможно, самым жутким из видений, какие ему приходилось наблюдать на этой войне. Вот они сидят, но легко можно представить себе, что они погружены в совершенно иной мир, мир картежной игры, скрытый от него…

Ужаснее всего было видеть солдата картежника Яару. Он был страшно худ и бледен, оттого что ел очень редко и целыми неделями и месяцами просиживал в подземном мире землянки. Он оброс безобразной щетиной. Косматые волосы покрывали худую шею. Руки, которые с молниеносной быстротой пробегали по пачке ассигнаций или тасовали колоду карт, были черны от грязи. Его глаза — тусклые, невыразительные глаза — порой блестели, как у помешанного. Он, казалось, видел и разбирался только в картах и очках. Говорили, что он по целым дням не произносил ни слова.

Шептались, что он сидит на месте вот уже две недели. Несколько раз он немного ел, когда кто-то из приятелей приносил сюда еду. Несколько раз он спал часа по два к самом темном углу землянки. При нем всегда была фляжка с каким-то напитком. Иногда он прикладывается к ней и снова продолжает игру. Пачка разномастных ассигнаций перед ним то пухнет, то становится тощей. Иногда казалось, что она иссякнет. Тогда он выхватывал деньги из голенища, из тайника в брюках или из кармана и продолжал игру.

Нокканен заметил, как Яару толкали в бок:

— Послушай, тебе в караул, твоя очередь…

Видно было, что ему трудно пробудиться, понять. Он повернул свое ужасное, по мнению Нокканена, лицо, и в его глазах блеснуло нетерпение:

— А?

— Тебе заступать на пост.

— Есть же там эти пятидесятники…

Его голос был хриплым, едва слышным, будто загробным. Он быстро перебирал пачку ассигнаций и протягивал пристававшему деньги.

Говорили, что он уже давно откупается от своих дежурств деньгами, платит по пятьдесят марок за час.

Его худая, грязная, бледная, косматая, как у помешанного, фигура казалась юному Нокканену страшным видением, жалким, вызывающим сочувствие. Он был словно крик предостережения: смотрите, что сделала с человеком война.

Несомненно, это сделала война. Все эти игроки пытались убежать от войны, от этой жизни, похожей на кошмар, убежать в искусственный мир картежной игры. Но солдат Яара провалился глубже других. Он уже не был солдатом, не был человеком… Ему не было имени. В него вселился дьявол, нечистый дух картежной игры…

Возможно, в этом таилось какое-то иносказание: так же погружены в свою чудовищную военную игру народы мира и никак не могут перестать играть, раньше чем не проиграются, не спустят все…

Землянку называли «картежным адом». Но из-под ее мощного бревенчатого свода дверь вела на воздух. И когда юный Нокканен очутился под вольным небом, ему стало легче дышать. Небо было черное. На нем отражались вспышки пушечных выстрелов, где-то далеко ухало, и совсем близко трещала короткая пулеметная очередь…

Но когда-нибудь война кончится. Что тогда будет с картежником Яарой? Сможет ли он выбраться из своего ада?

Кажется, все же выберется, и еще до окончания войны.

В один прекрасный день картежник Яара проиграл все деньги. Как ни шарил он в голенищах сапог, в тайниках брюк, по карманам — там уже не осталось ничего. Он спустил также часы, кошелек, кольцо и пуукко.

Тогда картежник Яара покорно встал, словно загробный призрак из своего ада, и улегся спать на нарах.

Однажды Матти Нокканен увидел, что картежник Яара идет на пост. Он был умыт, побрит и подстрижен. Глаза глубоко запали. Но теперь в них было человеческое выражение. Казалось, он мог видеть теперь не только карты, а его мозг был способен понять не только возможность выигрыша…

Нокканен все же сомневался — действительно ли этот человек выбрался из своего ада? Может, злой дух игры был в нем живехонек, да только спал? Когда-нибудь у Яары будут деньги, и он снова сойдет в ад, если повезет, будет играть, словно в мире, кроме вечного круга картежной игры, ничего не существует.

Однажды он встретился Нокканену и без долгих слов предложил обменяться сапогами. Обмен состоялся. Только Нокканен не мог понять, для чего это понадобилось Яаре: ведь его сапоги были, несомненно, пригляднее и прочнее, чем те, которые Нокканен, ругаясь, натянул на ноги в складе госпиталя. Нокканен увидел, как Яара стал как бы для пробы запихивать пальцы в голенища, словно привычно засовывал туда пачки ассигнаций. Возможно, эти сапоги больше подходили для роли кошелька. Возможно, ему грезилось, что он рассовывает вокруг своих тощих икр деньги личного состава целого направления фронта… Или ему ничего не грезилось и не думалось. Просто он предложил обмен только для того, чтобы хоть внешне что-то происходило, чтобы день не казался таким пустым, каким он был на самом деле, особенно для Яары, который был его единственным прибежищем…

8

Солдат Нийло Яара уселся за грязный стол и стал писать письмо. Перед ним шипела, временами ярко вспыхивая, неисправная карбидка, кое-как залепленная мылом.

«Привет из…» — начал он бодро. Но письмо что-то не писалось, слова приходили какие-то корявые, пустые. Да что тут вообще-то писать? От писанины ничто не изменится. Он был почти уверен, что жить в разлуке, которая вызывалась требованием времени, даже очень хорошо. Жена, увядшее лицо которой ему с трудом удалось вызвать в памяти, была удивительно далеким понятием, как и избушка там, на краю деревни, маленькие полоски поля, скотина, даже лошадь, которую все эти годы кормили впустую. Такими же далекими стали для него дочь и сын. И о них он думал как о чужих. Много таких бегает по улицам любой деревни… И пусть себе живут, думал он устало. Получают же они пособие от государства, а государство, пожалуй, опекун ненадежнее, чем какой-то Яара, даже в расцвете своих сил… Так он успокаивал себя.

Вообще он начал отвыкать от дома и родных еще в мирные времена, задолго до войны, когда подался с лошадью на лесозаготовки. Такая жизнь казалась ему интереснее. Там же узнал он и картежную игру и понемногу стал втягиваться в нее. А здесь, на войне, стал уже заядлым картежником, помешался на картах. Он чувствовал, что пропал, что его ничто не спасет. Но что из того? Он успокаивал себя тем, что как-нибудь он покончит с этим, что в один прекрасный день он обыграет всех партнеров, к нему перейдут деньги и часы из карманов всех в их подразделении картежников, и тогда он поднимется из-за стола, зевнет и скажет, потягиваясь, что раз не с кем больше играть, то придется кончить… Тогда он и кончит играть.

Но пока он жил только игрой. Вот и теперь, думая о том, что бы написать жене, он мысленным взором все время видел, как ложатся карты. У него была масть, начиная с самой маленькой, у партнера тоже, но не такая сильная. Он даже слышал нервный голос партнера: «Я вынужден посмотреть…» А у Яары была как раз та коренная карта, которая нужна. Всегда была…

Правда, наяву, в игре она была не всегда. Будь она, ему не пришлось бы сейчас терзаться, сидя вот так без дела. Он мог бы сидеть и играть, ожидая, когда повезет. Ибо когда угодно может наступить такой момент, что ему повезет, и после этого он бросит играть… А тем временем милитаристское государство будет отцом его детям, и, можно с уверенностью сказать, — богатым отцом. Яара может спокойно играть. Ведь его могли здесь даже убить…

Но он, картежник Яара, даже письма пишет, а от убитых этого не дождешься. Ему, собственно, не о чем писать. Хорошо, если сообщит, что, мол, так и так, жив, здоров! Да и стоит ли много расписывать? Кое-кому пришлось иметь дело с цензурой…

Потом его мысль каким-то образом застряла на лошаденке, стоящей там, в конюшне, и почти зря переводящей корм в ожидании, когда Яара вернется и займется заработками.