Избранное - Пентти Хаанпяя
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Временами они подозрительно поглядывали друг на друга. Не происходит ли с приятелем что-то странное? Почему, например, Лалли ковыряет и строгает березовый нарост, пока от нароста ничего не останется? Мог бы он вырезать хотя бы плохонькую пепельницу. А Роуви начал показывать, на что он способен. Если кто-нибудь говорил, что то-то и то-то невозможно, то вскоре Роуви доказывал такую возможность на деле. Половину своей бороды он выдергал щипцами для чистки автомата. Целую неделю он не ел, чтобы показать свою силу воли…
А как понимать то, что командир и Корппи целыми днями сидят за шахматами? Сидят как истуканы, пялят глаза на доску и так осторожно передвигают деревяшки, словно боятся, что из них может душа выскочить. А в это же время где-то происходит невиданное наступление, земля содрогается, дымит, выбрасывает из своих недр фонтаны пыли и осколков, растрескивается, а кровь и человечье мясо не ставятся ни во что. Даже зло берет, что эти двое умеют так удачно уйти и спрятаться от действительности в своем мире деревянных фигурок.
Лейтенант Пурну — серьезный человек, он ждет окончания войны, чтобы вернуться к своей работе и семье. А капрал Корппи — порядочный пройдоха, который воображает, что человечество воюет единственно с той целью, чтобы его жизнь стала интереснее. Во всяком случае, он так говорит. Трудно поверить, что этот Корппи, проводящий время за шахматной доской, самый беспробудный пьянчужка во время своих отпусков. Почти никто этому и не верит, а все думают, что он просто хвастается, когда рассказывает о количестве опорожненных бутылок…
Лейтенант Пурну относится к шахматам чрезвычайно серьезно, почти как поп к своему делу.
Потом наступает момент, когда он вдруг замечает, что фигуры партнера стоят совершенно иначе, нежели им надлежало бы по естественному ходу игры. Тогда-то наконец посторонние получают возможность услышать голоса играющих.
— Как же твой король оказался там? Он же был связан!
— Брось, брось! Как ты короля можешь связать! Он же подвижный. Великим людям не положено оставаться в опасных местах…
— Ты мухлюешь! — кричит Пурну.
Часто это кончается тем, что Пурну в сердцах сгребает фигуры в кучу, заявляя, что с таким партнером нет никакого интереса играть.
Но уже на следующий день он забывает об этом. Кроме того, в охранении нет больше никого, с кем можно было бы пуститься в путешествие в этот мир шахмат. И так они каждый божий день торчат, словно застыв, за шахматной доской. Их фигуры — это как бы наказание из наказаний в томящей атмосфере полевого охранения.
Поскольку начальник полевого охранения был заядлым шахматистом и не желал ни на один день оставаться без партнера и поскольку он имел возможность заодно наказать его за нечестную игру, то он и не отпустил капрала Корппи менять сапоги. Лейтенант просто уладил дело по телефону: продовольственный «караван» доставит новые сапоги и унесет рваные.
7
Старую пару сапог перетаскивали да перебрасывали много раз, прежде чем она вновь обрела прежний вид в большой мастерской по ремонту обуви. Хотя, впрочем, вовсе не прежний вид, поскольку прошлого не вернешь. Новые подметки были теперь из какой-то эрзац-резины, а каблуки — из березы. Дорога войны увела людей уже далеко, а конца все еще не было видно, и становилось ясным, что дорог больше, чем кожи.
Потом сапоги попали на вешалку того самого склада, откуда они однажды, обольстивши блеском новизны и приятной мягкостью своей кожи глаз и пальцы фельдфебеля Соро, отправились на вторую мировую войну создавать новую Европу.
Теперь такой человек, как фельдфебель Соро, будь у него прежние силы и расположение духа, плюнул бы, если бы ему предложили надеть эти сапоги. Но время, и особенно так называемое великое время, изнашивает и человека, а не только сапоги, в которых человек стоит, марширует, делает повороты, танцует, отбрасывает что-либо с пути…
Итак, сапоги висели на вешалке в ожидании следующей пары солдатских ног. В один прекрасный день их стащили с жерди и переправили на склад амуниции большого военного госпиталя. Там они опять провисели свое время, пока отъезжающий в отпуск на поправку молодой солдат Матти Нокканен не натянул их на свои ноги, перемерив предварительно много других сапог. Обул нерешительно, недовольно воротя нос и ругаясь. Он утверждал, что от них на версту несет ужаснейшим солдатским потом. А подковки, обрамляющие деревянный каблук, и вовсе не производили на него благоприятного впечатления.
— Конские подковы на каблуках! — ворчал он. — Пора бы и кончать, раз уж у «оси» даже сапог не осталось…
Но каптенармус сказал, что мягкие хромовые сапожки остались там же, где и хромовая кожа, — далеко в прошлом. И солдату Нокканену пришлось отправиться в отпуск в этих сапогах.
Недели через две Матти Нокканен, ставший солдатом чуть ли не в детстве, сидел на скамье в кромешной тьме железнодорожного вагона. Колеса мерно постукивали, и вагон дребезжал. Его окружали такие же, как он, существа, одетые в серое солдатское сукно, молчаливые, поскольку отпуска и командировки кончились и пункт назначения приближался. Кто-то жевал, кто-то курил сигарету, кто-то вяло ругался.
Матти Нокканен чувствовал себя неважно. У него была температура, и немного лихорадило. Мучили угрызения совести, что опять он вел себя не наилучшим образом. В памяти вставало лицо и взгляд матери со скрытым укором.
Пролежав несколько недель в госпитале после легкого ранения, он получил отпуск для поправки здоровья. В отпуске довелось и покутить. Не унывать же! Ведь и в песне поется: «Что нам жить да тужить…» Покутил бы он и поосновательнее, да денег было маловато. Пришлось брать даже у родни. Все это теперь будило раскаяние. Ну а как же тогда должен жить человек? Может быть, обо всем этом сказано в уставе? Но уставы пылились где-то на господских книжных полках, как все мертвое. А солдат был живой, и с ним могло случиться что угодно, если ему позволяли не вытягиваться в струнку и хоть немного давали воли…
Поезд остановился, и солдат Матти Нокканен с рюкзаком за плечами побрел на станцию. В темноте мерцал тусклый фонарь. Где-то вблизи послышался звонкий голос: «Матти! Матти!»
Сердце солдата дрогнуло. И здесь кто-то знал его, да еще женщина. Воистину! Да это же Кайя. Кайя Холм, память давнишних времен, когда еще не было ни войны, ни тяжелых сапог, ни шинели, ни блиндажа, ни окопа, ни ран, ни вшей, ни изнурительного ожидания, ни бессонных ночей…
Вот она стоит под фонарем, и ее пухленькие белые щечки и сказочные ямочки на них были удивительно знакомыми. Она протянула обе руки.
— Матти! Неужели это ты?! Как давно мы с тобой не видались…
Да, действительно давно! Тогда Матти Нокканену было девятнадцать, а теперь двадцать четыре. Полдесятка лет… Легко сказать. А сколько разных событий произошло за это время: сначала убийственная скука военных городков, лесная глушь, потом война, минуты, которые могли оказаться последними в жизни, первое опьянение, первые женщины, болезнь, ранение, словом — молодость.
— Как ты возмужал! — восхитилась Кайя.
Неужели ей удалось как бы прокрасться мимо всех этих лет?
Потом Нокканен заметил, что его прежняя Кайя — в форме лотты, и он остыл. Лотта — это военнослужащая, а все военное так приелось. Кажется, он еще раньше слышал, что Кайя Холм стала лоттой. Он вспомнил одну современную пословицу: вкушать любовь лотты — это все равно что жить на пособие общины.
Но Кайя Холм щебетала, что, мол, конечно, ты, Матти, останешься погостить у меня…
— Не могу. Уставы и законы строгие…
— Но ведь сегодня рождество. У всех людей должно быть хоть немного доброй воли. Завтра днем отправляется автоколонна, и ты сможешь поехать…
Она все тараторила и тараторила, успела расспросить обо всем и посоветовала Нокканену пойти и сделать отметку в командировочном удостоверении. Это даст ему право уехать завтра с дневной автоколонной. Она обещала покараулить здесь его вещи.
Когда он вернулся, Кайя заявила, что лучше оставить вещи в казино. До ее квартиры их не стоит тащить. Матти подчинился ее воле. Уж, видимо, самой судьбе было так угодно, чтобы он встретил рождество здесь.
Они шли под ручку и оживленно беседовали. Они были еще молоды. Знойные годы войны, вызывающие быстрое созревание, старящие, превратились в довольно нереальные понятия. Казалось, будто они только вчера гуляли так же под ручку по берегу моря в сгущающейся темноте августовского вечера…
Девушка прижалась к нему.
— Я часто вспоминала тебя, — сказала она.
— И я тебя, — сказал юноша.
И это была правда. Он много раз вспоминал Кайю — эти ее ямочки на щеках — и в одинокие вечера в бараке с протекающей крышей, и на фронте, и прижимаясь в страхе к земле, и в отпуске, и даже среди разгулявшейся компании, когда парни воображали, что имеют возможность урвать капельку веселья у своей молодости, которая утекала, как песок сквозь пальцы.
