Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Создается такой мощный смысловой оттенок из‑за того, что в строках «Мне голос был. Он звал утешно…» проступает пушкинский «Пророк»[90]. Его влияние на устройство и образную систему стихотворения Ахматовой неожиданно велико (почти каждая строчка – новая параллель), служит оно для последовательного противопоставления ситуаций: явления серафима и возникновения «утешного» зова.
В «Пророке» безмолвному герою, томимому «духовной жаждою», в пустыне, «на перепутье», является серафим и касается его глаз («отверзлись вещие зеницы»), ушей («наполнил шум и звон: // И внял я неба содроганье, // И горний ангелов полет, // И гад морских подводный ход, // И дольней лозы прозябанье»), влагает «десницею кровавой» «жало мудрыя змеи» вместо «грешного… и празднословного и лукавого» языка, водвигает пылающий уголь на место «сердца трепетного». После мучительного преображения герой становится «пророком» – к нему взывает «Бога глас», велит ему «восстать», «исполниться… волею» Божьей и, «обходя моря и земли», глаголом жечь сердца людей.
Ясна аналогия пророка и поэта, так же как понятны основные идеологические точки: дар обретается в результате мучительного преображения и исходит от Бога, уготовавшего герою нести Его весть по миру. Ветхозаветная обстановка (подобная история находится в книге пророка Исайи) и церковнославянская лексика придают произведению особую патетику священного текста.
Второе же стихотворение удивительно тем, что, используя очень похожий набор образов, явно отсылающих и к «Пророку», и к самой Библии, Ахматова переворачивает каждый из них, извлекая совершенно новый конкретный смысл. Расшифровка отсылок воссоздает невероятную картину: добро и зло, Бог и дьявол переставлены местами, а поэт все равно остается на позиции русской классической литературы и христианства.
Пересечения с «Пророком» начинаются с первой строки. Оба стихотворения открываются смертельной тоской: «духовной жаждою томим» и народ «в тоске самоубийства». Слово «дух» возникает у Ахматовой по отношению к «русской Церкви» («дух суровый византийства от русской Церкви отлетал») и знаменует, видимо, духовную пустоту описываемого времени. Библейская лексика входит в произведение словом «блудница», традиционно, по смыслу, рифмующимся со «столицей», Петербургом. Растянувшийся на две строфы период повествует об обстоятельствах, в которых лирическая героиня услышала голос, но его источник в стихотворении не указан.
Формула «Мне голос был», скорее всего, восходит к Ветхому Завету, где многократно Бог обращается к смертным, в частности, к пророкам. (Яркий пример – воззвание к отроку Самуилу.) Безусловно, этот же текст лежит в основе пушкинской формулировки «И Бога глас ко мне воззвал». Непосредственно голос Бога играет важнейшую роль в Библии и упоминается в ней достаточно часто. У Ахматовой же библейской формулой, наверное, всегда относившейся к Богу, описывается обращение к ней искусителя. Единственное, что о нем становится известно из стихотворения, – он говорит «оттуда», из заграницы (потому что зовет: «Иди сюда, оставь свой край…»). Эпитет «грешный», примененный к родному краю героини, мог перейти из «Пророка», где он относится к «языку» героя, его томительному прошлому.
В словах искусителя перечислены некоторые из действий, которые совершает серафим над пушкинским пророком, но все они переориентированы. Если посланник Бога доставляет герою невероятные мучения, без которых тому не стать пророком, то искуситель обещает, напротив, снять всю боль. «Кровавая десница» (конечно, не у пророка, а у серафима, но здесь нет механического перенесения) отражается в предложении «Я кровь от рук твоих отмою», «И сердце трепетное вынул» – в «Из сердца выну черный стыд». Героиня «равнодушно и спокойно» отказывается от утешений. И этой ситуации, если искать архетипы, тоже есть предтеча: евангельский эпизод искушения Христа в пустыне. Постящийся Иисус прогоняет дьявола, предлагающего Ему избавиться от голода, испытать силу Отца и завладеть всей властью мира. Но в отличие от Христа, лирическая героиня (Ахматова, сделавшая выбор остаться на родине) не знает, от кого исходят обещания, не знает наверняка, благо это или зло. Однако понимание «недостойности» и оскорбительности таких речей для «скорбного духа» вошло в культурное и нравственное сознание и особенно глубоко отразилось в русской литературе, где силен мотив недопустимости сотрудничества со злом и фатальности легкого избавления от страданий.
В такой логике пушкинский герой становится пророком (а смертный – поэтом) именно через страдания. В такой же логике героиня Ахматовой отказывается сменить мрачную и тяжелую жизнь на утешительную и спокойную, обещающую забвение «боли унижений и обид». Страдания одного человека здесь связаны со страданиями всего народа и унижениями целой страны. Стыд в сердце и кровь на руках героини – не от ее личных преступлений, а в силу того, что она разделяет ответственность за исторические деяния и всеобщую боль. Помимо этого, сопоставление «Пророка» и «Мне голос был» обнаруживает прямую связь между страданиями и поэтическим даром. Тогда отказ от избавления означает для Ахматовой и верность своему призванию – быть поэтом, быть плакальщицей.
Но по отношению к стихотворению Пушкина совершается еще один переворот: серафим касается ушей героя, и составляющей его дара становится преображенный, нечеловечески усилившийся слух. У Ахматовой героиня (отметим физиологичность описания) «руками… замкнула слух» и оттого осталась поэтом. Надо сказать, что перевернутым оказывается и библейский, новозаветный образ закрытых ушей как самого главного порока, не дающего впустить Слово Божие в сердце и сознание. Например, в Деяниях даже говорится «Но они, закричав громким голосом, затыкали уши свои…» (о гонителях Стефана). Ахматовская героиня, делая то же самое, также остается со своими убеждениями, но эти убеждения и представления – во-первых, пушкинские, во-вторых, в основе своей, христианские.
Пушкин своей судьбой заложил канонический сценарий судьбы поэта в России. И неотъемлемая часть этого сценария – гонения, муки (человеческие и творческие) и стыд за действия государства (декабристы). Ахматова встречает некалендарный 20 век позицией русского поэта: верностью «желанной, вероломной, низкой, долгожданной» родине и дару, возросшему на печалях и несчастье. И в такой позиции есть необыкновенное достоинство и сила мученической правоты, позволившая закончить пятую из «Северных элегий» словами примирения со своей судьбой: «Но если бы оттуда посмотрела // Я на свою теперешнюю жизнь, // Узнала бы я зависть наконец…»
И снова уроки
Я пришла в 5-й класс нашей школы попробовать, как можно говорить с детьми о стихах. Распечатали мы стихотворение А. Усачева «Верблюды».
Когда‑то верблюды крылатыми были.Носили верблюды громадные крылья.Летали верблюды в заморские дали,И небо им даже орлы уступали…Дальше рассказана
