Вторая Нина - Лидия Чарская

И, сделав нам знак следовать за ним, пошел вперед, неслышно ступая по гладко отполированному паркету.

Миновав узкую, длинную комнату с деревянными скамьями и роялем у окна, мы вошли в зеленую приемную с мягкой мебелью и высокими зеркалами, и, наконец, с таинственной доверительностью кивнув нам головой, Петр приоткрыл массивную дверь, завешенную тяжелой бархатной портьерой.

— Люда, mon adoree![14] — послышался тотчас же низкий бархатный голос, и высокая, полная дама с красивым строгим лицом раскрыла объятия.

Ей одной свойственным, необычайно мягким движением Люда скользнула вперед и упала в эти объятия.

Баронесса Нольден, начальница института, знала Люду еще шестнадцать лет тому назад, когда, состоя фрейлиной одной из августейших покровительниц института, приезжала туда каждую неделю. Люда Влассовская пользовалась исключительным расположением баронессы.

И теперь, возглавив институт, баронесса с распростертыми объятиями принимала свою любимицу.

— Очень, очень рада видеть вас, дорогая Люда! — восклицала она, целуя мою названную сестру.

Когда радостное оживление первых минут встречи поутихло, Люда взяла меня за руку, чтобы подвести к начальнице.

— Вот моя воспитанница Нина, баронесса. Прошу любить и жаловать… Нина, — обратилась она ко мне, поцелуй же ручку maman.

Я стояла, не двигаясь, и во все глаза смотрела на баронессу. Смешная тихоня Люда…

Целовать руки? Я? Княжна Джаваха Нина бек-Израэл, я буду целовать руку какой-то остзейской баронессе, потому только, что она имеет счастье быть начальницей учебного заведения, куда я поступаю на год, — благодаря хлопотам той же Люды! Нет, это уж слишком!

— Нина! Нина! — шепчет между тем Люда испуганно, — ты мне погубишь все дело! Полно, Нина, дорогая моя, хорошая! Ведь тебя приняли по доброте баронессы, ведь это против правил — принимать в старший, выпускной класс. Пойми же, Нина, пойми! — волнуясь, продолжает шептать Люда.

— Меня не даром приняли! — отвечаю я запальчивым шепотом, — и ты это отлично знаешь. А если это такое благодеяние, как ты говоришь, — неожиданно проявляю я покладистость, моя бедная Люда бледнеет от ужаса, предчувствуя какую-нибудь неблагонравную выходку с моей стороны, — изволь, я готова поблагодарить баронессу, только иначе, чем ты рекомендуешь.

И я с подобающей торжественностью выступила вперед, придерживая кончиками пальцев складки траурного платья и низко приседая перед начальницей института, произнесла самым высокопарным тоном, какой только сумела изобразить, подражая бабушке и светским дамам нашего горийского общества:

— Честь имею поблагодарить вас, баронесса.

Что-то неуловимое, как проблеск зарницы, возникло в заискрившихся юмором умных глазах баронессы и придало новое выражение ее энергичному лицу. Вот это «что-то» и разрушило преграду между нами, прирожденной столичной аристократкой и вольной, свободной от условностей этикета горянкой-княжной.

— Но она прелестна, твоя воспитанница, chere[15] Люда! Такая непосредственность! — обратилась баронесса к смущенной Люде, одобрительно улыбаясь.

— Нет! Вы — прелесть! Вы, а не я! — воскликнула я, — и если весь институт таков, как его начальница, то я очень раскаиваюсь, что не поступила сюда на семь лет раньше. Руку, баронесса! Дайте мне руку! Я не сомневаюсь, что мы станем друзьями на всю жизнь.

Я подбежала к баронессе и протянула ей руку, смело и твердо глядя ей прямо в лицо.

Люда помертвела. Потом ее бледное лицо пошло пятнами багрового румянца.

— Нина! Нина! — прошептала она в священном ужасе, кажется, готовая упасть в обморок.

Но мне сейчас одно только было важно: откликнется баронесса на мой призыв или нет? И баронесса откликнулась. Она взяла мою загорелую и загрубевшую от конской упряжи руку своей холеной благоухающей ручкой, крепко пожала и серьезно сказала:

— Да, Нина бек-Израэл, мы с вами будем друзьями! Я в этом уверена.

— Ага! Что, взяла? — не преминула я поддеть названную сестру, — а ты: ручки целуй, в благодарностях рассыпайся… Как же! Никому в жизни я рук не целовала, кроме покойного папы, и целовать не буду. Да, не буду! Баронесса — прелесть, а не какое-нибудь чучело и отлично поймет мои душевные побуждения! Молодец, баронесса!

С этими словами я обняла начальницу и крепко, звучно чмокнула ее в губы.

Если за минуту до этого Люда была только близка к обмороку, то сейчас она непременно упала бы без чувств, если бы баронесса Нольден не поспешила покончить с этой оригинальной сценой, сказав, что пора отвести молоденькую бек-Израэл, то есть меня, к подругам, которые уже поднялись в дортуар.

— А вы, душа моя, — предложила начальница Люде, — пойдите тотчас же к вашим малюткам, чтобы сразу приступить к исполнению новых обязанностей, а то у них, в отсутствие классной дамы, дежурит пепиньерка.[16] В моей рекомендации вы не нуждаетесь. За эти шестнадцать лет не угасла память о примернейшей и лучшей ученице нашего института Людмиле Влассовской. С Богом, дитя мое, — прибавила баронесса. — Вам предстоит нелегкий путь. На протяжении семи лет вы будете жить, вникать во все подробности воспитания тридцати пяти воспитанниц, чтобы вырастить из нынешних крошек честных и хороших тружениц-гражданок. Это далеко не простая задача. Но вы — Людмила Влассовская, а не кто-нибудь другой, и я спокойно вверяю вам мое стадо. С Богом, Люда!

Перекрестив мою названную сестру, баронесса поцеловала ее в лоб и обратилась ко мне:

— Ну, а теперь пойдем и мы!

И, взяв меня за руку, вывела из приемной.

Длинный, бесконечный коридор, скупо освещенный редкими газовыми рожками, расстилался перед нами. Миновав его, мы поднялись по широкой, роскошной лестнице мимо двух таких же коридоров и вошли в четвертый этаж здания. Здесь коридор шел вправо от широкой площадки с дверями домашней церкви института.

— Классы уже разошлись по дортуарам, — нашла нужным сообщить мне начальница и отворила какую-то дверь.

Громкое, назойливое, беспрерывное жужжание буквально оглушило меня. Точно миллиарды пчел слетелись на майский праздник! Комната, куда мы вошли, служила, очевидно, умывальной, потому что на правой ее стене были расположены водопроводные медные краны. Несколько девушек, возрастом от шестнадцати до девятнадцати лет, плескались у кранов, коротко переговариваясь между собой. На них были надеты короткие холщовые юбочки и остроконечные колпачки, поразительно безобразившие эти юные лица.

Заметив наше появление, девочки разом отскочили от медных кранов и, вытянувшись в линию, присели чуть не до земли, дружно приветствуя начальницу:

— Bonsoir, maman![17]

Я взглянула на баронессу и не узнала нового выражения ее как бы закаменевшего лица. Помину не осталось от ласкового одобрения, легкой обаятельной насмешливости… Она была теперь олицетворением строгости и дисциплины.

— Bonsoir, maman! — эхом откликнулось множество голосов, едва мы переступили порог дортуара — большой, длинной комнаты, похожей на казарму, с двумя рядами кроватей, поставленных изголовьями одна к другой. Некоторые девушки-подростки успели переодеться в холщовые юбочки, кофточки и колпачки, другие были в зеленых камлотовых платьях, белых передниках и пелеринках. И все они обступили нас, почтительно приседая перед баронессой и с любопытством разглядывая меня. Жужжанье прервалось, как по мановению волшебного жезла, и в дортуаре воцарилась мертвая тишина.

— Mesdames! — особенно четко и звучно раздался в этой тишине голос начальницы, — вот вам новая подруга. Прошу не обижать ее, она названная сестра всем вам хорошо известной мадемуазель Влассовской, которая сегодня вернулась в институт и стала классной дамой у седьмых. К тому же Нина бек-Израэл круглая сирота… Круглая сирота, понимаете? — подчеркнула баронесса Нольден. — Впрочем, зачем я говорю вам это? Вы — взрослые барышни и вполне сочувственно отнесетесь к новой подруге. Бек-Израэл — истинное дитя Кавказских гор и невольно во многом отличается от вас, вполне воспитанных барышень, но вы должны быть снисходительны к ней… вы должны…

Что такое? «Снисходительными» ко мне?

«Милая баронесса, я не нуждаюсь в снисхождении»… — хотелось мне крикнуть непрошенной покровительнице, я уже была готова объясниться с начальницей, но тут передо мной предстало нечто необычайное — длинное, костлявое, худое, как скелет, облаченное в синее платье, в котором, как в мешке, болталась жалкая плоть этого странного существа.

— Мадемуазель Арно, вот вам новая воспитанница. Прошу любить и жаловать, — с любезной улыбкой сказала баронесса, протягивая руку синему привидению, — и обернулась ко мне:

— Мадемуазель Арно, — наставница выпускного класса, то есть ближайшая ваша начальница, милое дитя, и вы должны ей во всем подчиняться, как и все воспитанницы.