Вторая Нина - Лидия Чарская

Новые места, новые лица, забавная поклонница в лице новой подруги — рыженькой Перской, и эта бледная кудрявая девочка с зелено-серыми глазами, похожими цветом на морскую волну — странная, милая, дерзкая девочка… Не во сне ли я все это вижу? Передо мной серые стены дортуара, потонувшие в полумраке, два ряда кроватей и три десятка голов в смешных белых колпачках… Я смотрю на смешные колпачки, на серые стены и узкие кровати, и веки мои тяжелеют, глаза слипаются… Вот в последний раз мелькнула рыженькая Перская, безмятежно уснувшая в своей постели… Серые стены темнеют и как бы придвигаются друг к другу… Точно черные утесы родных кавказских гор теснятся предо мной. Может быть, это и есть утесы? Может быть, и высокое мрачное здание, и бело-зеленые девочки — только сон, вещий сон прежней вольной, свободной Нины Израэл?

Вдруг где-то близко, совсем близко от меня слышится насмешливый голос, задорно выкрикивающий мне в уши:

— Названная княжна Джаваха! Самозванка-княжна! Стыдно! Стыдно! Стыдно!

Появляется бледное лицо с зелеными глазами, похожими цветом на морскую волну, и мой симпатичный враг своей гибкой фигуркой заслоняет от меня все остальное.

— Лида! — шепчу я против собственного желания и воли, — Лида! Почему вы так?.. Я всей душой к вам, Лида, а вы… зачем вы так поступаете со мной? Зачем?

Но стройная фигурка исчезает, точно расплывается во мраке. Надменный голосок умолкает, вместо него возникает какой-то глухой шум…

Это стонет Терек, выбрасывая своим сердитым течением валуны с каменистого дна.

Это Терек! Бурное дитя Кавказа, я узнаю тебя!.. Он рассказывает бесконечно длинную, чудную сказку, сказку речных валунов с каменистого дна… И бежит, и сердится, и струится… Потом я услышала цокот подков быстрого кабардинского коня, звонкие бубенцы тяжеловесных мулов, лениво тянущих неуклюжую грузинскую арбу. Колокольчики звенят… Звон стоит в ушах, в голове, во всем моем существе. Я вздрагиваю и открываю глаза.

Ни арбы, ни мулов, ни звонких бубенцов, ни пенного Терека с его чарующей сказкой…

Серые стены и белые девочки… Белые девочки без числа…

Колокольчик звенит-заливается. Это колокольчик, призывающий воспитанниц института к трудовому дню… Возле моей постели группа девочек собралась в кружок. Маленькая Игренева и белобрысая Коткова сидят на ночных столиках, выдвинутых на середину дортуара, весьма искусно наигрывая на гребенках какой-то веселый плясовой мотив. А в середине круга ленивая, тяжелая и толстая Софья Пуд в нарочно укороченной — по-балетному — нижней юбочке, в ночных войлочных туфлях огромного размера неуклюже выделывала какие-то невозможные па. Впереди толпы стояла «она», — зеленоглазая девочка, к которой неудержимо рвалось мое сердце, и которая так незаслуженно резко и несправедливо обошлась со мной. Лидия Рамзай стояла впереди группы и дирижировала, размахивая руками.

— Пуд! Направо! Налево, Пуд!.. Вперед! Назад! Поворот! Опять соврала! Экая ты слониха.

«Слониха», блестяще оправдывая это сравнение, продолжала вертеться, кружиться, приседать — запыхавшаяся, неуклюжая, с лицом, залитым потом.

Девочки смеялись. Действительно, Пуд была жалка, отвратительна и невозможно комична в роли танцовщицы.

— Настоящий цирковой слон или морской тюлень, — заметила Игренева.

Девочки смеялись. Но мне нисколько не было смешно. Все во мне протестовало, я чувствовала, что закипаю негодованием…

Она не смеет так, не смеет!

Не раздумывая, я проворно вскочила с постели и, как была — в сорочке и босая, кинулась к командирше этой экзекуции:

— Слушайте! Не смейте так! Я не позволю вам глумиться над ней! Понимаете, не позволю! — закричала я, задыхаясь от охватившего меня волнения.

На бледном лице Лидии появилась презрительная гримаса, зеленые глаза сузились и потемнели. Крупные яркие губы, резко выделяясь на матово-бледном лице, скривились в усмешке.

— Самозванная княжна, вы суетесь не в свое дело! — отчеканивая каждое слово, произнесла Рамзай, наградив меня уничтожающим взглядом.

— Не смейте говорить так! — кричала я, окончательно теряя самообладание. — Мое имя бек-Израэл и — оставьте меня в покое.

— Вас никто не трогает. И мне до вас нет никакого дела! — с неподражаемым высокомерием произнесла баронесса и окинула мою фигуру таким насмешливым взглядом, что я готова была провалиться сквозь землю.

Она стояла передо мной — стройная, темноволосая, презрительно щуря глаза, с бледным гордым лицом. Я в своей короткой сорочке, босая, чужая всем — каким ничтожеством, должно быть, я выглядела в сравнении с ней!..

Меня окружали вызывающе недоброжелательные лица. Моего единственного друга, Милы Перской, среди девочек не было: она крепко спала, не слыша ни звонка, ни шума, свернувшись калачиком на своей постели. Но отступать я не привыкла. И хватаясь, как утопающий за соломинку, за последнее средство, я кинулась к жертве насмешниц:

— Пуд! Пуд! Неужели у вас нет самолюбия? Как вам не совестно выступать в этой шутовской роли? У вас нет ни на волос гордости, Пуд! — кричала я.

Толстуха подняла на меня заплывшие жиром глазки, и я прочла в них… Нет, отнюдь не благодарность за заступничество, — точно такую же враждебность, какая была во взглядах девочек, чьей потехе я помешала.

С минуту она молчала, потом толстые губы этой ходячей тумбы раскрылись:

— Убирайтесь! Чего вы, право… суетесь… никто не просит. Испортите все дело только. Отстаньте… Не даром же я это… Мне Рамзай сочинение немцу напишет. А вас никто не просит соваться, да!

И куда только подевалась обычная апатия флегматичной толстухи — Пуд демонстративно отвернулась от меня, снова вошла в круг и встала в позу. Гребенки запиликали плясовую, девочки захохотали, и невольница-плясунья закружилась на месте с грацией резвящегося гиппопотама…

В зеленых глазах Лидии Рамзай потухли вспыхнувшие было злые огоньки.

— Великодушная баронесса, вы, оказывается, ангажируете шутов за доставленные услуги! — отпарировала я и прошла мимо побледневшей от гнева Лидии с гордо поднятой головой.

Глава четвертая

ФРЕЙЛИН ЛИНДЕР. ГАРДЕРОБНАЯ. ЗОЛУШКА

— В пары, mesdames! На молитву! Скорее, пожалуйста, скорее, — послышался с порога дортуара пронзительный резкий голос, и я увидела худенькое, бесцветное существо с мелкими, точно приклеенными ко лбу кудельками, в синем форменном платье. Безразличие и усталость навсегда, казалось, застыли в чертах ее невыразительного, словно бы вылинявшего лица.

— Фрейлен Линдер, немецкая дама, — сообщила Перская, вставая в пару со мной. — Ее у нас зовут «финка», — добавила она, взяв меня под руку, как этого требовал институтский этикет.

— Новая воспитанница? — спросила «финка» по-немецки, подойдя ко мне.

— Да! — отвечала я, приседая.

— Надо отвечать: «Да, фрейлен!» — невозмутимо поправила она и добавила, переходя на русский язык, безнадежно усталым тоном, — после чая вы пойдете в гардеробную. Вас переоденут во все казенное.

— Да, фрейлен! — коротко согласилась я.

Пары двинулись и, выйдя из дортуара, миновали умывальную, верхний коридор, спустились по лестнице в нижний этаж здания и вошли в столовую — длинную комнату, сплошь уставленную столами.

Младший, седьмой класс, толпился у дверей столовой, уступая нам дорогу.

— Люда! Люда! Здравствуй! — окликнула я свою названную сестру.

— Нина! Милая! Ну как ты, привыкаешь?

— Привыкает понемножку, душечка мадемуазель! — выкрикнула за меня Мила Перская.

И, наклонившись ко мне, пылко зашептала, не сводя с Люды восхищенных глаз:

— Вот прелесть! Вот ангел! Божественная! Какие счастливицы эти седьмушки! Если бы она была у нас — вместо «финки» или «жабы»! Весь класс обожал бы ее! Я ничего не видела до сих пор лучшего в наших стенах: ты и она! Она и ты! О, как я люблю вас обеих!

— А Рамзай? — вырвалось у меня неосторожно.

— Рамзай? — переспросила Мила удивленно. — Ах, ты не знаешь Рамзай, Нина! Половина класса обожает ее, тогда как остальные ненавидят всей душой.

— Разве она злая? — спросила я, рассчитывая, что разговорчивая Мила хотя бы отчасти удовлетворит мое любопытство.

— Бог ее знает. Она воплощенная загадка… То бессердечная, то сама доброта. Дикая какая-то! Впрочем, ей это простительно. Она, говорят, кумир семьи, и очень богатой семьи вдобавок! — подчеркнула девочка.

— Она часто издевается над беднягой Пуд? — не отступала я.

— И не только над Пуд. И, заметь, никогда не делает это так, спроста! Пуд достается за сочинения и переводы, которые Рамзай пишет за эту лентяйку, а другим…

Подошедшая фрейлин Линдер помешала продолжению нашего разговора, напомнив, что после молитвы и чая я должна поспешить в институтскую гардеробную и сменить, наконец, собственное платье на форменное.