Иная - Сьюзан Хаббард

— Ари! — звала Кэтлин. — Выходи играть! — Тело ее качалось при каждом слове.

Но это был не ее голос — слишком высокий и мелодичный.

— Выходи играть со мной!

Меня затрясло.

И тут с заднего крыльца вышел отец.

— Уходи! Ступай к себе в могилу. — Он говорил негромко, но мощь его голоса потрясла меня.

Кэтлин еще с минуту постояла, слегка покачиваясь. Потом повернулась и пошла прочь, дергаясь, будто марионетка, голова ее свисала на грудь.

В мою сторону папа не смотрел. Он вернулся в дом. Спустя несколько секунд он появился у меня в комнате.

Все еще дрожа, я легла на пол, подтянув колени к груди, как можно крепче обхватив себя руками.

Он дал мне немного поплакать. Потом поднял на руки, легко, как младенца, и уложил обратно в кровать. Подоткнул одеяло. Пододвинул стул вплотную к кровати и запел.

— Murucututu, detras do Murundu.

Я не знаю португальского, но в тот момент это не имело значения. Пел он тихо, почти шепотом. Через некоторое время я смогла перестать плакать. Вскоре он убаюкал меня.

Наутро я проснулась с сухими глазами, исполненная решимости. Когда после полудня он присоединился ко мне в библиотеке, я была готова. Подождала, пока он усядется, затем встала и спросила:

— Кто я, папа?

— Ты моя дочь.

Я вдруг увидела, какие красивые у него ресницы, — он как будто хотел, чтобы я это заметила, дабы отвлечь меня.

Но отвлекаться я не собиралась.

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне, как это произошло… как я появилась.

С минуту или около того он молчал. Я стояла неподвижно. Я не могла сказать, о чем он думает.

— Тогда сядь, — сказал он наконец. — Садись, садись, Это довольно долгая история.

Начал он так:

— Я не знаю, насколько ты похожа на меня, а насколько — на твою мать. — Взгляд его устремился к окну, на композицию на стене, затем обратно ко мне. — Часто, в силу твоего образа мышления, мне казалось, что ты больше походишь на меня… и что в свое время ты без подсказок поймешь то, что тебе нужно знать, чтобы выжить.

Но я не могу быть в этом уверен. — Отец скрестил руки. — Так же как и в том, что я всегда буду в состоянии защитить тебя. Полагаю, пора рассказать тебе все, с самого начала.

Он снова предупредил меня, что рассказ будет долгим, попросил меня проявить терпение и не перебивать его вопросами.

— Я хочу, чтобы ты поняла, как одно вытекало из другого, как одно событие порождало другое, — сказал он. — Как писал Набоков в своих мемуарах: «Позвольте мне взглянуть на моего демона объективно».

— Да, — сказала я, — я хочу понять.

И он рассказал мне историю, которую я вставила в начало этих записок, историю о вечере в Саванне. О троих мужчинах, игравших в шахматы. О странной близости между папой и мамой. О калитке, реке, шали. И, закончив, он рассказал мне эту историю заново, добавив подробности. Мужчины за шахматным столом были его товарищи, выпускники Виргинского университета, приехавшие в Саванну на выходные.

Один был Деннис. Другого звали Малкольм.

Папа родился в Аргентине. Своего отца не знал, но ему сказали, что он был немцем. Его родители никогда не были женаты. Фамилия Монтеро досталась ему от матери-бразильянки, умершей вскоре после его рождения.

Я спросила о маме:

— Ты говорил ей, что видел ее раньше.

— Странное совпадение, — сказал он. — Да, мы встречались, когда были детьми. Моя тетя жила в Джорджии. Я встретил твою мать однажды летом после обеда на острове Тайби, и мы вместе играли в песке. Мне было шесть. Ей — десять. Я был ребенком, и она тоже.

Я узнала строчку из «Эннабел Ли».

— Жить у моря, после детства, проведенного в глубине материка, в Аргентине… это произвело на меня глубокое впечатление. Звуки и запахи океана дарили мне ощущение неизведанного прежде умиротворения.

Он отвернулся и снова остановил взгляд на композиции с тремя птичками.

— Каждый день я проводил на пляже, строя песочные замки и собирая раковины. Однажды днем девочка в белом сарафане подошла ко мне и взяла за подбородок. «Я тебя знаю, — сказала она. — Ты живешь в коттедже Блю Байю».

У нее были голубые глаза и темно-рыжие волосы, маленький нос, полные губы, изогнутые в такой обаятельной улыбке, что я и сам улыбнулся. Я посмотрел ей в лицо, когда она взяла меня за подбородок, и что-то вспыхнуло между нами.

Он умолк. На мгновение единственным звуком в комнате осталось тиканье напольных часов.

— Так что, как видишь, когда мы встретились в Саванне, у меня и тени сомнения не было, полюбим ли мы друг друга. — Голос его звучал негромко и мягко. — Я полюбил ее за двадцать лет до этого.

— Любовь?

— Любовь, — произнес он уже громче. — «Форма биологического сотрудничества, при которой эмоции каждой особи необходимы для выполнения инстинктивных целей партнера». Это написал Бертран Рассел.

Отец откинулся на спинку кресла.

— Что загрустила, Ари? Рассел также называл любовь источником восторга и источником знания. Любовь требует сотрудничества, и человеческая этика коренится в этом сотрудничестве, В своей высшей форме любовь обнажает ценности, о которых мы в противном случае никогда не узнали бы.

— Это так абстрактно, — сказала я. — Я бы хотела услышать о том, что ты чувствовал.

— Рассел был прав во всех отношениях. Наша любовь была источником восторга. И твоя мать бросала вызов всем моим принципам.

— Почему ты всегда говоришь «твоя мать»? — спросила я. — Почему не называешь ее по имени?

Он расплел руки и сцепил пальцы за головой, взглянув на меня спокойно-оценивающим взглядом.

— Мне больно его произносить, — сказал он. — Даже спустя столько лет. Но ты права… ты должна знать, кто была твоя мать. Ее звали Сара. Сара Стефенсон.

— Где она? — Я уже давно спрашивала об этом, но безрезультатно. — Что с ней случилось? Она еще жива?

— Я не знаю ответов на эти вопросы.

— Она была красивая?

— Да, красивая. — Голос его вдруг охрип. — При этом у нее начисто отсутствовало тщеславие, свойственное большинству красивых женщин. Но порой она бывала не в духе.

Он закашлялся.

— Когда мы стали парой, она организовывала наше совместное время. Она планировала дни, словно художественные постановки. Однажды после обеда мы отправились на пикник на остров Тайби; мы ели чернику и пили шампанское, подкрашенное Кюрасао,[12] и слушали Майлза Дэвиса, а когда я спросил, как называются ее духи, она сказала, что это «L'Heure Bleue».[13]

«Счастливые мгновения», — говорила она. Одно такое мгновение случилось в тот день. Она дремала. Я лежал рядом с ней и читал. Она сказала: «Я всегда буду помнить шум моря, шелест переворачиваемых страниц, и запах „L'Heure Bleue“. Для меня они означают любовь».