Диана де Пуатье - Филипп Эрланже

Приматиччо и Франсуа Клуэ в области искусств, Брантом в литературе отомстили за поруганную красоту. Можно с полным правом заподозрить их в преувеличениях, но оскорбительные стишки Вуте являются не меньшей клеветой. Самой очевидной ложью являются высказывания по поводу цвета ее лица. До самой смерти у Дианы сохранилось чудесное лицо, отражающее сияние ее сорока лет.

Богиня не снизошла до ответа на эти выпады, кроме, может быть, того, что вспомнила о старом нечестивце, которого она в детстве спасла от смерти, получив затем в подарок чудесный напиток вечной Юности. Но в то же время она неумолимо заносила в свой мысленный список каждую эпиграмму и каждую коварную выходку. Однажды она ответит на все эти колкие слова уколом шпаги.

А пока страстное благоговение дофина затмевало его гордость. Подросток, за богатырской внешностью которого скрывались слабость характера, неуверенность, потребность в нежности, желание покориться чьей-либо власти, находил спокойное прибежище в сильных и ласковых объятиях своей любовницы. Таким образом, Генрих обретал и мать, с которой ему практически не пришлось пообщаться, и воплощение его первых мечтаний. Он переставал опасаться презрения, искать, куда идти дальше. Если его любовь, как он говорил, была настоящей крепостью, то Диана являлась неприступным убежищем, где его слабость находилась в безопасности.

Нам очень мало известно об их плотских усладах. Но от чего еще этот романтичный и бесхитростный юнец мог получить такое же наслаждение, как от этой волевой женщины, наполнявшей его силой, как от химер, которыми она его околдовывала?

Сама же Диана не была потрясена этим удовольствием, которого она довольно поздно вкусила. Может быть, в ее сердце появлялась нежность, но ее ум оставался ясным и расчетливым, даже когда Генрих клялся ей в любви так искренне, как никогда еще не клялся ни один любовник:

Снова принц (о, моя единственная принцесса!)Признается в любви, которая постоянноБудет охранять Вас и от времени, и от смерти,Клянусь Вам, моя крепостьНе нуждается ни в вырытом рве,ни в крепостной стене,И я доверяюсь Вам, дама, королева и возлюбленная,Потому что она вечна!

Угрюмый красавец

С тех пор как в жилах Карла Пятого кровь Изабеллы Католички смешалась с кровью Карла Смелого, Испанию окружил ореол того особенного очарования, что раньше было присуще герцогству Бургундии. К традициям, унаследованным от блистательных бургундских принцев, которые изобрели западный этикет, он от себя добавил суровый культ чести, смешение пышности и строгости, важное благородство, фанатизм, надменность и жестокость.

Все это начинало проникать за Пиренеи, создавая стиль жизни, сильно отличающийся от милых сладострастных обычаев, которыми недавно напитались завоеватели Флоренции, Неаполя и Милана.

Диана, большая почитательница Мадридского Цезаря, переняла эту моду, которая так подходила к ее роли. Дофин и его сотрапезники стали делать вид, что презирают блестящие роскошные наряды, болтовню, фамильярности, интеллектуальные игры, непристойные любовные связи.

С другой стороны, если некоторые жестокие и грубые привычки «при дворе короля как-то скрадывались присутствием художников и эрудитов, то они как будто находили прибежище и концентрировались при дворе дофина… Сент-Андре, Дампьер, Бриссак, Ла Шатеньере проводили время исключительно на турнирах и дуэлях: они уважали только ловкость и силу».74

Этим веселым товарищам — каким диким и жестоким было их веселье! — нравилось ходить по крышам, прыгать с крыши одного дома на другой, преодолевать верхом на лошади овраги шириной в двадцать восемь футов, скатываться самим и сбрасывать других в реку (Генрих так чуть не убил пажа). Но больше всего они любили драться: друг с другом, с придворными Его Величества, со слугами, с прохожими. Между ними и той изысканной культурой, что сложилась вокруг короля, влюбленного в Италию, пролегла пропасть. Речь здесь шла не о простом противостоянии двух кружков, а о двух разных аспектах эстетики, о двух различных концепциях существования.

В ожесточенной борьбе между двумя дворами принимали участие принцы, министры, дворяне, художники, шуты (Брианда у короля, Брюске у дофина).75 Эта женская дуэль разворачивалась во всех областях жизни без исключения, начиная от европейской политики, и заканчивая произведениями Бенвенуто Челлини (которого ненавидела госпожа д'Этамп и защищала Диана); начиная поэзией и заканчивая скандальной хроникой. Вернувшийся из изгнания Клеман Маро отправил вдове Великого Сенешаля едкие стихи под названием «Подарки к празднику»:

Что Вы хотите, добрая Диана,Чтобы я Вам подарил?Вы никогда, как я слышал,Не были так счастливы весной,Как сейчас, осенью.

Анна обвиняла свою соперницу в том, что она занимается колдовством и «вытягивает силы из юношей», госпожа де Брезе в ответ начинала называть имена ее бесчисленных любовников: Маро (опять он!), Брион, Лонгваль, Дампьер, граф де Ла Мирандоль.

Доля правды в этом потоке яда все же была, ведь если Франциск так и продолжал ухаживать за женщинами, его фаворитка также становилась жертвой притягательности запретного плода, которым она являлась. Связь, существовавшая между ними, была настолько сильна, что могла тягаться с самой ревностью.

Во время своего пребывания в Мадридском замке король однажды утром отправился на охоту. Он вернулся раньше обычного, и сон девицы Рене де Колье, которую госпожа д'Этамп посадила следить за коридором через слуховое окно, был нарушен лаем собак и ржанием лошадей. Поэтому, войдя к своей любовнице, Франциск увидел лежащего рядом с ней в постели молодого Кристиана де Нансе. Все могло закончиться очень драматично, или превратиться в шутку.

— Пусть эта женщина встанет! — сказал король, не уронив своего величия. — А Вы, сударь, если Вы имели наглость крутить здесь роман с камеристкой госпожи д'Этамп, отправляйтесь в тюрьму и подумайте о недопустимости подобного поведения!

Здесь было от чего заскрежетать зубами уже Диане.

Впрочем, ее безупречное поведение тщательно скрывало ее безудержную ненависть. Она всегда держала себя в руках и превосходила маленькую Эйи за счет потрясающего достоинства и хладнокровия. Однажды Екатерина Медичи и госпожа д'Этамп, заключив друг друга в объятья, разрыдались, проклиная эту неуязвимую красоту. По словам Соваля, пылкий Таванн предложил, чтобы утешить их, отрезать нос их злейшему врагу!

Борьба продолжалась посреди всеобщего гуляния. Несмотря на войну и на разруху, «королевская резиденция» оставалась все такой же великолепной. Каждый год сумма, потраченная на ее содержание, достигала пятнадцати миллионов экю,76 из которых, по свидетельствам послов, три миллиона уходили на подарки дамам. Эти прекрасные создания отнюдь не решали «за всех, даже за генералов и министров», но было по крайней мере небезопасно не принимать во внимание их влияние.

Все находились там, пока в Компьене 23 сентября 1539 года (а не 1538-го, как за Мартеном Дю Белле повторяет Мишле) король не «слег от нарыва болезненного гнойника внизу живота», то есть абсцесса в области промежности, который станет предметом спора врачей, хронистов и историков на долгие века.

Этот гнойник появился у него уже давно, вызванный венерическим заболеванием, подобным тому, как утверждает Брантом, от которого скончалась королева Клод. В 1604 году Гюйону, врачу из Юзерш ан Лимузен, стали известны удивительные обстоятельства, при которых Франциск, скорее всего, заразился. Он впервые рассказал историю о любовной связи короля с женой адвоката, о ревности мужа и о мести этого Отелло-мазохиста, привившего себе ужасную болезнь, чтобы передать ее жене и, через нее, своему сопернику.

Мезере в 1646 году обратился к этой же истории и сделал ее достоянием общественности, написав «Прекрасную Фероньеру». Он пространно описывал последствия этого ужасного происшествия (по его мнению, относящегося к 1539 году), «едкие ростки этой инфекции», «изматывающую горячку и томительную досаду, которые делали его (Франциска) ни на что не способным».77 По Мишле, сифилитический абсцесс определил всю вторую половину правления Франциска.

Затем выяснилось, что у Гюйона просто разыгралось воображение, что связь Франциска с госпожой Дизом, дочерью адвоката Ле Кока — эта женщина единственная из его любовниц могла быть тем самым роковым созданием — относилась к 1515 году и никак не могла являться доказательством правдивости этой романтической истории; что вместо того, чтобы сослаться на какой-либо источник, Мезере написал: «Я слышал, что…» Прекрасная Фероньера попала в историю, не имея на то никаких оснований.