Диана де Пуатье - Филипп Эрланже

К счастью, Диана забыла уничтожить прелестные стишки, которые она сочинила, дабы напомнить об этой сцене своему любовнику. Ни для кого не стало сюрпризом то, что она уступила принцу, но, по крайней мере, из этого стихотворения становится ясно, насколько обходителен он был с ней.

Генрих почувствовал себя не учеником умудренной опытом немолодой женщины, а завоевателем, которому победа далась нелегко. И отнюдь не напускной была скромность этой женщины, которая впервые переживала подобное приключение.

И вот Амур однажды утромПришел и подарил мне прелестный цветок…И, видите ли, этим прелестным цветкомБыл свежий, бодрый и молодой юноша.Итак, дрожа и отводя глаза,«Нет-нет», — сказала я. — «Ах, Вы не будетеразочарованы!»Заговорил Амур и вдругПреподнес мне восхитительный лавр.«Лучше бы мне, — сказала я ему, — быть такой жемудрой, как королева».Но тут я затрепетала, задрожала,Диана поддалась, и Вы можете без труда догадаться,О каком утре я Вам вновь напоминаю…

В это памятное утро Генрих почувствовал, как любовь преображает плотские услады, а Диана открыла для себя вкус, запах и неистовство молодого тела.

Охотница вовсе не превратилась в рабыню Венеры. Впрочем, если внимательно приглядеться к портретам, где она изображена в сорокалетнем возрасте, можно заметить, что ее лицо сияет, а ноздри несколько расширены как будто от скрытого сладострастия, чего нельзя увидеть на более ранних произведениях.

К этому времени Дама Оленя достигла своей наиболее волнительной красоты. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, о которой никак нельзя было забыть, она восхитительно смотрелась рядом со своим принцем, который был «красив, среднего роста, пропорционально сложен; у него были удлиненное лицо, нос хорошей формы, приятные глаза, к тому же он был мил и очарователен».70

Не было даже и речи о том, чтобы Диана полностью поменяла свой образ, или, еще того лучше, стала бы играть роль торжествующей возлюбленной. В глазах публики она так и осталась вдовой Великого Сенешаля, полной достоинства, набожной и надменной в своем вечном трауре. Но даже этот траур стал осязаемым признаком счастья дофина.

Генрих еще в Испании пристрастился к темной одежде. Но отныне его видели одетым только в черное и белое, эти цвета появились на геральдическом символе, с которым он сражался на войне, на турнирах и с которым он однажды встретил смерть.

Ночь и ее лунное божество по предопределению должны были соединить этих фантастических влюбленных, или даже спутать их.

«Donec totum impleat orbem — Пока не наполнит всё вокруг»:71 девиз, начертанный вокруг полумесяца (иногда вокруг тройного полумесяца), был девизом принца и должен был возвещать его грядущую славу. Он говорил о том, что его могущество однажды распространится на всю Вселенную. Но полумесяц был также небесным телом, олицетворением которого была Диана. Непосвященный мог решить, что Генрих позаимствовал этот символ у своей любовницы,72 в то время как в действительности все было совсем наоборот.

Эта ошибка могла привести возлюбленных в восторг. Хотя вдова Сенешаля сохранила герб Пуатье с перевернутым факелом («Qui me alit me extinguit — То, что меня питает, меня и погубит»), полумесяц и девиз стали частью ее секрета. Эти символы приобрели второй смысл, то есть сфера получила значение мира, который целиком заполнит любовь знатной дамы.

Такая же судьба постигла знаменитую монограмму, в которой переплетались буквы H (Г) и D (Д). Двойной вензель, который фигурировал на любовных письмах Генриха, на его гербе, а затем и украсил его замки, все с удивлением обнаружили на одежде для его коронации и даже на его надгробии.

Разве эта неподражаемая пара не начала и здесь свою изысканную игру? Разве изображение D (Д), присоединенного к H (Г), не напоминает полумесяц? Полумесяц, личная эмблема Генриха, будет безнаказанно сверкать на его одеянии, даже когда на его голову прольется елей. Эта эмблема также напомнит всем о красавице, которой последний рыцарь посвятил себя, согласно куртуазному кодексу любви. Этот символ, безусловно, затмит радугу, которую вместе со смехотворным девизом получила от Франциска I законная супруга. (Она несет с собой радость и надежду!)

Скромность и таинственность были в духе Дианы. Ей удалось сразу приучить к этому своего любовника. Ни один еще юнец не хвастался так мало своей удачей. Послы и придворные, которые всегда были настороже, конечно, не упустили из виду, что отношения Генриха и вдовы Сенешаля стали намного ближе, но долго еще не могли избавиться от сомнений. Как можно было представить себе, что ледяная Эгерия внезапно превратилась в Цирцею? Она могла быть для принца вдохновительницей, подругой, но не более того.

Госпожа де Брезе приложила столько усилий, чтобы быть как можно более естественной в своей роли, что десять лет спустя Марино Кавалли все еще повторял слова тех, кто стали жертвами ее обмана. «Он (Генрих) по-настоящему нежно к ней относится, — писал он, — но все считают, что в этих отношениях нет места сладострастию, они сродни отношениям между матерью и сыном; все утверждают, что эта женщина пытается наставлять, поправлять господина дофина, давать ему советы и подталкивать его к поступкам, достойным его персоны».

Девятнадцатого января 1538 года вдова Сенешаля выдала замуж свою старшую дочь Франсуазу за достойного человека, могущественного сеньора, Роберта де Ла Марка, герцога Бульонского.

В то же время совершенно очевидно было, что союзница главного распорядителя, ярая противница Реформации, рассудительная женщина, которую ее престарелый муж научил многим хитростям, отныне оказывала неограниченное влияние на наследника трона. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы внести раздор в ряды приближенных ко двору и поколебать политику Франции.

Мир среди христиан, война при дворе

Госпожа д'Этамп не могла просто так смириться с появлением соперницы. Соперницы, которая, будучи старше ее на девять лет, жила в счет будущего и ожидала того часа, когда сможет занять ее место! До сих пор эти две дамы соблюдали приличия. Теперь внешнее благополучие с треском лопнуло, и, так как в то время фаворитка обладала неограниченным влиянием (ее практически считали правительницей), большинству грандов пришлось принять участие в их ссоре.

Когда все они сделали свой выбор в пользу одной или другой — иногда не без отвращения — при дворе наметились два противоборствующих лагеря. «Ужас состоит в том, — писал Монлюк, — что во Франции женщины суют свой нос слишком во многое. Королю следовало бы заткнуть рот женщинам, которые вмешиваются в разговоры… Отсюда все доносы и клевета».

На самом деле, никогда еще условия не были столь благоприятны для начала борьбы двух воинственных интриганок, готовых к действию. Скрытые противоречия существовали между королем и дофином, между ультра-католиками и защитниками новых идей, между сторонниками Священного союза и теми, кто не гнушался дружбой с султаном. Знаменосцами стали бесстрастная богиня в черном и неудержимая фея в золотых одеждах.

Когда кампания 1537 года только начала развертываться, уже были ясны очертания обеих партий, это предвосхищало катастрофу раскола. Королеве Маргарите, герцогине д'Этамп, чете Дю Белле, адмиралу де Бриону, еретикам, находящимся у власти, противостояли те, кого Диана сплотила вокруг дофина, то есть королева, Монморанси, лотарингские принцы, поборники единства христианского мира. Вполне зрелая женщина поставила во главе представителей прошлого восемнадцатилетнего принца.

Не только главный распорядитель двора пожинал лавры в течение всего прошлого года. Парижане считали, что они обязаны своим спасением Клоду де Гизу, который направил подкрепление в осажденную Перонну, не дал захватить эту местность и тем самым преградил противнику дорогу на Север. Огромная популярность компенсировала недоверие, которое король и высшая знать питали к этому лотарингцу, чрезмерно гордому своими каролингскими или анжерскими предками и страстно желающему проявить себя в качестве борца за веру. Поэтому герцог так стремился заслужить одобрение толпы. В действительности, его брат, кардинал Жан Лотарингский, мог добиться всего, чего угодно, от короля, и защищал своего брата от опалы. Ни у одного прелата не было такого количества епархий, бенефициев, никому не оказывали таких милостей. Более того: его племянник Карл Лотарингский стал архиепископом Реймса в девять лет!

Это ненасытное племя работало во имя собственного блага с упорством и предусмотрительностью монастырского братства. Возможно ли было, чтобы члены этой фамилии не заметили восходящей звезды и не стали поддерживать дружбу с женщиной, которая своей принципиальностью в вопросах веры заслужила их восхищение?